Он потянулся рюмкой ко мне.

— Спасибо.

Тогда же мы прикинули, каким должно быть оформление будущей книги.

Я высказал пожелание, чтобы она вышла с портретом автора на обложке. Попросил Нагибина дать хорошую фотографию.

Через несколько дней из Пахры привезли пакет.

Фотография, по-видимому, была недавней: голова в роскошных сединах, с еще пробивающими сквозь нее темными прядями; породистое, изрезанное крупными морщинами лицо; молодые, но всезнающие и печальные глаза.

Об этом лице очень верно кем-то сказано, что во все поры жизни — от юных лет до глубокой старости, — оно не теряло красоты.

Вместе с портретом, уже по своей инициативе, он прислал репродукцию старинной гравюры: на ней была изображена пышнотелая русоволосая красавица, почти нагая, с крохотными ступнями ног и субтильными нежными ручками, она смотрелась в зеркало, которое держал перед нею влюбленный мальчик...

Мне показалось, что эту красавицу я видел в Эрмитаже или Лувре, излюбленный типаж Франсуа Буше, все эти поросячьи прелести, все эти пальчики, мочки, сосочки... Но я не знал картины, с которой сделана гравюра. Может быть, Фрагонар?

Позвонил Нагибину — спросить. Но он ответил, что сам уже многие годы безуспешно пытается это выяснить.

Затем, позабыв о Буше и Фрагонаре, он с юношеской увлеченностью заговорил о самой красавице:

— Понимаешь, сходство просто поразительное! Один к одному...

Было ясно, что речь идет о сходстве дебелой красавицы с героиней «Моей золотой тещи».

— Если вы вдруг захотите проиллюстрировать книгу...

— Ладно, — сказал я.

Портрет Нагибина и репродукцию унесла домой молодая художница Ирина Разина, которой мы заказали оформление книги.

Недели через две она пришла в издательство — очень взволнованная и внутренне смятенная, но полная сознания своей правоты, — и разложила на столе эскизы.

На суперобложке было лицо Юрия Нагибина, то самое, в сединах и сетке глубоких морщин.

Но оно было расколото вдребезги на кусочки, на осколки, даже не на квадратики, а на кубики, объемные, рельефные, хоть возьми и катай на ладони. Так прежде писали кубисты, а ныне исхитряются делать компьютерные умельцы: сплошное крошево, но, вместе с тем, на редкость цельно.

В эскизе переплета был использован тот же прием, только здесь разбита вдребезги вальяжная дама: как будто мальчик уронил зеркало — и в каждом осколке запечатлелась навек ее соблазнительная нагота.

Всё это было чертовски красиво, но полно тревоги и каких-то недобрых предзнаменований: разбитое зеркало...

— Но почему? — спросил я художницу.

— Эта книга разбила мое представление о Нагибине, — пылко заявила Ирочка Разина.

— А что ты читала раньше?

— «Зимний дуб»... в школе.

Показать всё это автору было проблемой. Нагибин залег в санаторий для сердечников, где-то в области, адреса не оставил, чтобы не беспокоили. Обещал, что именно там, в перерывах между радоновыми ваннами и кислородной палаткой, непременно закончит свой первый роман.

Мы и не решились беспокоить его.

А дальше всё совпало, как на заказ.

Нагибин и Алла вернулись из санатория.

А мне на стол положили сигнальный экземпляр только что вышедшей книги.

Этот томик был очень красив. Черный супер, белый переплет. К сожалению, «одеть» в супер весь тираж книги было для нас и для типографии делом неподъемным. Но и жертвовать эффектной художественной находкой не хотелось. Поэтому общий тираж книги вышел в двух вариантах оформления: в одном варианте переплет был черным, на нем — расколотый портрет автора со всеми его сединами; в другом — дородная красавица на белом глянце, осколки былой красоты... Будто бы на чей вкус: кому поп, кому попадья.

Мгновенный переход из белого в черное. И обратно — из черного в белое.

Вдруг вспомнилась белая лебедь из фильма о Чайковском, которая внезапно и грозно оборачивалась черным лебедем: Одетта и Одиллия из «Лебединого озера».

Я позвонил Нагибину:

— Есть сигнал... Что? Приезжай — сам увидишь.

Мы решили отпраздновать выход книги в самой большой комнате издательства, на четырнадцатом этаже высотки на Новом Арбате.

Девятого июня Юрий Нагибин приехал в «Пик» вместе с Аллой.

На минуту она оставила нас вдвоем, и я вручил ему конверт. В эти дни курс рубля летел вниз, рубль падал устрашающе и безнадежно. Всё летело кувырком. Поэтому гонорар был выплачен автору в долларах. По тем временам вполне прилично, да и по нынешним тоже.

Он сунул конверт за пазуху, схватился за томик, еще пахнущий, как принято говорить, типографской краской.

— Здорово! — выдохнул он. — Такой книги у меня еще не было. Он влюбился в нее мгновенно, как влюбились в нее и мы. Потом поднял глаза, в которых сквозила смертная тоска:

— А знаешь, я и не надеялся, что увижу эту книгу...

— Ну-ну, — ответил я шутливой укоризной. Тем более, что за стеной раздавался звон бокалов и тарелок: это наши издательские дамы заканчивали приготовления к пиршеству. Он тоже услышал этот звон, понимающе усмехнулся, сказал:

— Саша, ты извини... но я не буду пить водку. Алла привезла с собою домашнее вино, это как раз для меня... Понимаешь, у меня отекают ноги.

Каюсь, меня не сильно впечатлил этот симптом. Я не улавливал связи: при чем тут сердце, если отекают ноги?..

Обняв автора за плечи, повел его в соседнюю комнату.

Пиковские дамы расстарались: стол был потрясающим, поистине праздничным, и за этим столом собрались все, кто был причастен или считал себя причастным к появлению книги.

Были речи, тосты, ответные речи, ответные тосты — и, если признаться честно, то я смутно помню их содержание.

В памяти запечатлелись лишь два момента.

Глотнув пару рюмок водки, я решил попробовать домашнего винца, которое привезли из Пахры. Сидевшая между мною и Юрой Алла налила мне из бутылки. Я пригубил, почмокал, воздев глаза с видом знатока. Обнаружил, что мне очень знаком этот вкус. Но откуда?.. И вдруг вспомнил: это был вкус того компота, которым нас поили в круглосуточном детском саду на Плехановской улице, в Харькове, куда мама отдала меня перед школой на перевоспитание. Ну, точно: это был тот самый компот, компот моего детства, я запомнил его вкус на всю жизнь!..

Обрадованный сладким воспоминанием, я сунулся за спиною Аллы к Нагибину, чтобы съехидничать — мол, такого мы с тобой еще не пили! — но он не заметил моего движения и продолжал отрешенно рассматривать титульный лист книги с чернильным штемпелем «Сигнальный экземпляр».

Алла, наклонившись ко мне, полушепотом, чтобы он не слышал, сказала:

— Лишь бы Бог дал ему хоть несколько лет жизни...

— Несколько лет? — столь же тихо переспросил я. — Да он нам зимой такого нарассказывал, что в несколько лет не уложишься... Пусть будет больше!

Плеснул водки — ей и себе.

Второй врезавшийся мне в память эпизод был настолько нелеп и неуместен, что лучше бы его и не было, но он был.

Вдруг заговорил Миша Хамзин, наш исполнительный директор, тоже мой бывший студент, работавший после института на саратовском телевидении, а недавно вновь появившийся в Москве: Александр Евсеевич, возьмите; ну, я взял...

— Это — сатанинская книга!

Такова была первая фраза его спича. Вторую фразу он произнес сразу же вслед за первой, но я отделю ее паузой и ремаркой.

Едва он произнес эти слова, за столом, дотоле говорливом и шумном, повисла напряженная тишина: ведь всем стало ясно, что прозвучала преднамеренная дерзость, никем и ничем не спровоцированная, а, скорей всего, вызванная желанием показать себя.

Молчали все. Молчал и Юрий Нагибин, который, по-видимому, ждал продолжения речи с тем, чтобы потом на нее ответить. Либо смолчать, оставить без внимания.

Молчал и я, мысленно перебирая все возможные причины, которые подвигли нашего молодого менеджера на столь категоричное заявление.