Я обещал Салтыкову рассказать, каков приговор. Он ждал меня в вестибюле главного корпуса, у раздевалки. Попытался утешить его тем, что худшего — возбуждения уголовного дела — кажется, удастся избежать.

Салтыков зло выругался, махнул рукой и пошел прочь.

Я сознавал, что пауза необходима, хотя бы из соображений этики.

Но отметать напрочь такой сценарий, перечеркивать сделанную работу?..

Пришла идея: сохранить в новой версии фильма весь отснятый материал с Евгением Урбанским и в кульминационной точке сюжета вывести с движения на стоп-кадр тот трагический момент, когда машина срывается с кромки бархана и зависает в воздухе... На реквиеме, на портрете Урбанского дать посвящение фильма его памяти. А всё остальное доснять уже с другим актером. Зритель достаточно умудрен, чтобы понять такое художественное решение, оценить его человеческое благородство.

Но, как это ни странно, против моего предложения восстал именно Салтыков.

Вполне вероятно, что его душу терзали воспоминания о трагедии на съемках, и он хотел отделаться от них, возобновить работу непременно с чистого листа.

Такая возможность ему представилась лишь несколько лет спустя.

Он сохранил всё как было в первом варианте: и сценарий, и раскадровку, и мизансцены, и места натурных съемок, и музыку.

Поменял только актеров.

Алексея Зворыкина теперь играл Николай Губенко. Человек несомненно талантливый, блеснувший в эксцентрических ролях Яшки-Барончика в «Первом курьере» и Пети-дачника в «Последнем жулике», Блюхер в исторической ленте «Пароль не нужен», трагический Криворучко в фильме «Подранки», поставленном самим Губенко.

Более того, если мы еще не забыли, что прообразом Зворыкина было реальное лицо, а именно директор автомобильного завода Иван Лихачев, то скажем прямо: портретное сходство Лихачева и Губенко поразительно, а некоторые черты характеров прототипа и героя совпадают в большей степени, нежели это было у Евгения Урбанского.

Но ранее уже было замечено, что Урбанский поднял своего героя до той высоты романтического обобщения, какой не было ни в сценарии Нагибина, ни в жизненном прототипе.

Губенко же опустил своего Зворыкина до уровня хитромудрого карьериста из простых-с, молодца с жуликоватым взглядом и жестами базарного наперсточника: о таких говорят — пролезет повсюду, хоть в директора, хоть в министры.

Совершенно непостижимым образом это сказалось и на судьбе самого Николая Губенко. Прыткий одесский парнишка, мой земляк, впоследствии стал министром культуры СССР, членом Президентского совета при Горбачеве, а затем одним из идеологов зюгановского ЦК КПРФ, с которым в дальнейшем расплевался.

Размен главной фигуры в актерском раскладе, вполне естественно, повлек за собою другие размены. Ушла из картины Нонна Мордюкова — бесподобная Фенечка. Ушли другие актеры, значившие порознь, может быть, и не столь много, но в совокупности составлявшие ансамбль.

А главное, ушла из фильма Антонина Цыганкова — лучезарная невеста и жена героя, русская Психея. Мне говорили, что она, потрясенная гибелью Урбанского, вообще решила оставить кинематограф.

Вместо нее Саню Феофанову сыграла Светлана Жгун, однако ее актерский опыт не затмил трогательную свежесть прежней исполнительницы роли.

Идея использовать отснятый материал «Директора» в его первой версии запала в душу не только мне. Пришла на разговор Екатерина Григорьевна Сташевская — степенная и красивая женщина, уже в годах, работавшая вторым режиссером у Райзмана, когда тот снимал «Коммуниста» с Евгением Урбанским.

Она предложила сделать полнометражный фильм, целиком посвященный памяти и творчеству погибшего актера. Туда должны были войти фрагменты фильмов, в которых снимался Урбанский: «Баллада о солдате», «Неотправленное письмо», «Большая руда», «Коммунист», «Чистое небо». Но главная цель состояла в том, чтобы спасти из архивного забвения и донести до широкой зрительской аудитории его последнюю работу — роль Алексея Зворыкина в фильме «Директор».

Сценарий этого мемориального фильма Катя Сташевская попросила написать меня, и я принял это предложение. Мы были увлечены и похвально изобретательны в разработке темы. В ленту об Урбанском вошли не только наиболее яркие эпизоды из фильмов с его участием, но и воспоминания коллег по ремеслу — режиссеров Григория Чухрая и Юлия Райзмана, киноактрисы Софьи Павловой, писателя Юрия Нагибина. Прозвучала песня «Гори, гори, моя звезда...» в магнитофонной записи, он пел ее под гитару; его последнее письмо Дзирде Ритенберг со съемок в Кызылкумах; кадры любительских съемок, запечатлевшие Евгения Урбанского в его зарубежных поездках — вот он на Кубе среди кастровских «барбудос»; верхом на верблюде в Египте; в толпе восторженных зрителей на Венецианском кинофестивале...

И вот — последние кадры его короткой актерской жизни. Машины мчатся в пустыне. В радиаторах закипает вода. Поиск колодца. Нападение басмачей. Вновь азарт гонки.

Одна из машин, коротая путь, выносится на гребень бархана, отрывается от него, как от разгонной дуги трамплина — и зависает в воздухе на стоп-кадре...

Евгений Евтушенко читает стихи, посвященные памяти друга:

...И там, в пустыне азиатской,

На съемке горько-залихватской,

среди, как жизнь, зыбучих дюн,

ломясь всей кровью, шкурой, шерстью,

как сумасшедший, к совершенству,

ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»

Искусство — съемка трюковая,

та трюковая, роковая,

где выжимают полный газ.

От нас — поэтов и актеров —

оно, как Молох, ждет повторов

все совершенней каждый раз!

И всё смертельней каждый раз..

Мемориальный фильм «Евгений Урбанский» был первой самостоятельной постановкой Екатерины Сташевской. Позже мы сделали вместе с нею «Мальчиков» по моей одноименной повести и «Берега» по моим ранним рассказам — с Валерием Золотухиным и музыкой Никиты Богословского.

Чаще других на экранах телевизоров появляется именно лента о Евгении Урбанском.

Зачастили американцы. Первыми, в мою бытность на студии, приехали бравые ребята из популярного в Штатах и во всем мире журнала «Лайф». Целая группа: фоторепортеры, интервьюеры, менеджеры. Они носились по павильонам, где шли съемки фильмов, лезли в цеха, где строились декорации, в гримерные, в костюмерные, всюду.

Ко мне прибежала всполошенная Лариса Шепитько, снимающая фильм «Крылья» — очень красивая, с огромными серыми глазами, распахнутыми на сей раз еще шире: она поведала мне, что люди из «Лайфа» обсуждают кандидатуру режиссера на портретный снимок — Элем Климов или Владимир Наумов, в ком из них полнее воплощен русский тип лица?

Принимая во внимание, что Элем Климов — муж Ларисы, я успокоил ее и объяснил, что оба — парни бравые, оба хороши.

На следующий день предстояла парадная съемка в кабинете генерального директора студии, том самом, где стоял бехштейновский рояль и где была потайная комната отдыха.

Нас всех — когорту замов, главного редактора, главного инженера, худруков и директоров творческих объединений, членов художественного совета и прочее высокое начальство, — рассадили за длинным столом, крытым бильярдным сукном, а во главе стола сел сам Владимир Николаевич Сурин.

На это собрание была нацелена дюжина фотокамер на треногах, ослепительно ярких софитов. Людей за столом пересаживали то так, то эдак, тасовали, как карты в колоде, наконец сочли, что всё о'кэй, и лишь тогда защелкали затворы.

Честно говоря, я был удивлен этим тягомотным обрядом, напоминающим церемонии в свадебных фотоателье прошлого века. Я имел представление о вездесущих пронырах-фотографах, которых после феллиниевской «Сладкой жизни» прозвали «папарацци», знал их повадки: съемка из-за кустов, через замочную скважину, стоя вверх ногами — щелк! щелк! — а тут...