Затем, на странице 342 того же издания: «Взятие Вердена потешило тщеславие Фридриха».

И наконец, на странице 347: «Гальбо, посланный на помощь верденскому гарнизону, прибыл слишком поздно». О Борепере ни слова: г-ну Тьеру не до него.

Между тем случай здесь отнюдь не заурядный.

Город капитулирует против воли коменданта, а тот пускает себе пулю в лоб; двадцать три гражданина, изобличенных в том, что открыли ворота врагу, 24 апреля 1794 года всходят на эшафот; десять женщин, старшей из которых пятьдесят пять лет, а младшей — восемнадцать, также расстаются с жизнью на эшафоте за то, что встретили врагов цветами и конфетами.

Неужели все это не достойно быть описанным — хотя бы в примечании?

Что же до Дюмурье, он в своих «Мемуарах» говорит о Вердене всего несколько слов, а Борепера называет Борегаром!

За одну эту ошибку Дюмурье заслуживает имени предателя.

В отличие от г-на Тьера, Мишле, великолепный историк, который дорожит всеми героями, составляющими славу Франции, ибо сам принадлежит к их числу, не проходит мимо гроба Борепера холодно и равнодушно.

Он преклоняет возле этого гроба колена и возносит молитву.

«Вся Франция, — пишет он, — была глубоко потрясена, когда с границы доставили гроб славного Борепера, который не на словах, а на деле показал соотечественникам, как следует поступать в подобных обстоятельствах, и тем завоевал бессмертие.

Борепер, бывший командир карабинеров, после 89 года принял на себя командование бесстрашным батальоном волонтеров департамента Мен-и-Луар. Когда враги вторглись на территорию Франции, эти храбрецы тотчас пустились в путь и стремительно пересекли всю Францию, чтобы попасть в Верден прежде неприятеля.

Они предчувствовали, что кругом царит измена и что их ждет гибель, поэтому они заранее поручили одному патриотически настроенному депутату известить родных об их смерти, присовокупив слова утешения. Борепер только недавно женился, но даже это не лишило его твердости. На военном совете он всеми силами противился трусливым аргументам знатных офицеров и в конце концов, видя, что в душе эти роялисты уже давно перешли на сторону врага, воскликнул:

— Господа, я поклялся, что неприятель возьмет Верден только через мой труп; если вам угодно пережить потерю чести — дело ваше. Я же верен своей клятве; вот мое последнее слово: я умираю!

Ион пустил себе пулю в лоб.

Франция с трепетом ужаса и восхищения узнала о том, какие силы таятся в ее груди; она уверовала в свою мощь. Родина перестала быть чем-то зыбким и смутным, она предстала перед французами живой, реальной. В богов, которым приносят такие жертвы, невозможно не верить».

Однако о «верденских девах» Мишле не говорит ни слова.

Без сомнения, ему не хотелось рисовать рядом с каплей чистой крови грязную лужу.

И уж ни один историк, ни один летописец, ни один мемуарист не говорит ни слова о г-же Борепер. Пожалуй, единственные посвященные ей строки — те, что я отыскал в брошюре под названием «Воспоминания о прусском короле».

В брошюре этой от лица прусских принцесс рассказано о случае, происшедшем, по всей вероятности, именно с женой полковника Борепера.

«Герцог Веймарский, хорошо знавший о том, что Верден славится своими конфетами и ликерами, осведомился о том, в какой лавке можно найти самые лучшие из этих товаров. Нас отвели к торговцу по имени Леру, чья лавка располагалась на углу маленькой площади. Человек этот принял нас весьма любезно и обслужил превосходно.

Под вечер, однако, нашу трапезу нарушило весьма неприятное происшествие. В доме напротив жила молодая женщина, родственница покойного коменданта крепости. До последней минуты от нее скрывали все случившееся, но наконец пришлось открыть ей правду. Трагическое известие так сильно подействовало на нее, что она рухнула на землю в нервном припадке и сильнейших конвульсиях. С большим трудом ее унесли с площади в дом».

Возможно, принцессам не открыли всей правды и сказали о вдове коменданта, что она приходится ему всего лишь дальней родственницей.

Сдача Вердена потрясла Францию.

Парижане ужаснулись так сильно, как если бы враг уже подошел к столичным заставам, ведь Верден находится в пяти переходах от Парижа. В городе затрубили общий сбор, зазвонили в набат; началась пушечная пальба.

Лишь один Дантон не потерял самообладания и тотчас понял, какую выгоду можно извлечь из подвига самоотверженного Борепера; он бросился в Собрание, члены которого еще не оправились от пережитого потрясения, поднялся на трибуну и, перечислив меры, уже принятые им для спасения отечества, произнес вошедшие в историю величественные слова:

— Пушечные залпы, которые вы слышите, не сигнал тревоги, но сигнал к наступлению на врага. Что нужно для того, чтобы победить неприятеля, разбить его наголову? Смелость, смелость и еще раз смелость!

И Дантон рассказал о героическом поступке Борепера так, как умел рассказывать только он.

Тотчас же была назначена комиссия, предложившая Собранию проект следующего декрета:

«1. Национальное собрание постановляет поместить останки Борепера, командующего первым батальоном департамента Мен-и-Луар, во французском Пантеоне.

2. На могиле его следует выбить следующие слова:

ОН ПРЕДПОЧЕЛ УМЕРЕТЬ, НО НЕ СДАТЬСЯ НА МИЛОСТЬ ТИРАНОВ

3. Председателю Собрания поручается написать письмо вдове и детям Борепера».

В память Борепера назвали улицу, которая, насколько нам известно, носит это славное имя и по сей день; если г-н Осман собирается стереть ее с лица земли, мы просим его непременно увековечить память Борепера в названии какой-нибудь другой парижской улицы.

Пока Национальное собрание отдает последние почести Бореперу; пока Марсо, потерявший после сдачи города и оружие и лошадей, докладывает представителю народа: «Мне нечего отдать вам, кроме сабли, с которой я надеюсь отомстить за наше поражение!»; пока прусский король, войдя в Верден, располагается там в свое удовольствие и целую неделю дает балы, лакомится конфетами и объясняет, что явился во Францию исключительно ради того, чтобы возвратить власть королю, храмы — священникам, а собственность — собственникам; пока крестьянин, насторожившись, догадывается, что во Франции зреет контрреволюция; пока тот из французов, у кого есть ружье, берется за ружье, тот, у кого есть вилы, хватает в руки вилы, а тот, у кого есть коса, вооружается косой, — пять генералов под председательством главнокомандующего Дюмурье держат совет в ратуше города Седана.

Мы не из тех, кто убежден, будто заблуждение, слабость или даже дурной поступок перечеркивают все прошлые заслуги человека. Нет, историк должен оценивать каждое деяние своего героя отдельно, хваля достойные и хуля недостойные.

Уже по одному этому предуведомлению читатель может догадаться, что мы приступаем к рассказу об одной из самых удивительных личностей нашей эпохи — о человеке, который, будучи в глубине души роялистом, спас Республику, принес Франции больше пользы, чем Лафайет, а вреда — меньше, но тем не менее был с позором изгнан из Франции и умер в Англии, не оплаканный никем из соотечественников, тогда как Лафайет с триумфом возвратился на родину, стал патриархом революции 1830 года и умер в кругу своего почтенного семейства, окруженный славой и почестями.

В ту пору, о которой мы ведем речь, Дюмурье исполнилось пятьдесят шесть лет; впрочем, он был так бодр, проворен и энергичен, что выглядел самое большее лет на сорок пять. Провансалец, выросший в Пикардии, он обладал умом южанина и волей уроженца Центральной Франции. На тонком его лице горели живые глаза, в иных обстоятельствах метавшие молнии. Умный, образованный, он был пригоден к любому делу. В нем — что случается крайне редко — соединились разные таланты, от хитрости дипломата до мужественного упорства солдата. В двадцать лет, в бытность свою простым гусаром, он дрался как лев с шестью кавалеристами и скорее бы согласился быть разорванным в клочья, чем сдаться, но в тридцать лет начал находить толк в тайной дипломатии Людовика XV — дипломатии, недалеко ушедшей от заурядного шпионства и потому малопочтенной. При Людовике XVI Дюмурье забросил все это и полностью посвятил себя устроению шербурского порта.