Что же касается Роже, то он, как уже сказано, испытывал одновременно оба эти чувства: одно жило в его душе, другое сжигало сердце, и он, возможно, был так счастлив и так страшился, как бы положение не изменилось, именно потому, что одно чувство дополняло другое.

Безоблачное счастье в Шампиньи длилось еще несколько дней; и вдруг Роже, у которого не выходили из головы слова тестя о нраве Сильвандир, решил подвергнуть свою жену испытанию: он надумал вывести ее из того безмятежного покоя, в котором она пребывала, ибо покой этот казался ему притворным.

Мы должны признаться, что Роже был не прав. Уметь довольствоваться счастьем сегодняшним и уповать на Бога, помышляя о счастье грядущем, — вот важнейшее правило человеческой мудрости; кстати сказать, люди меньше всего следуют этому правилу. Порасспросите-ка тех, кто чувствует себя несчастным, и три четверти из них сознаются вам, что они сами шли навстречу первой своей беде, будто искали ее, подобно тому, как Диоген с фонарем искал человека.

Словом, однажды утром Роже зажег свой фонарь и отправился к Сильвандир.

— Мой ангел, — обратился он к жене, — хочу сообщить вам новость, которая вас, конечно, обрадует. Я безмерно счастлив, не сомневаюсь, что вы тоже счастливы.

— Разумеется, — отвечала Сильвандир, посмотрев на мужа, и в ее взгляде можно было прочесть известное беспокойство.

— Источник этого счастья — наша любовь, милая Сильвандир, и вы, как и я, надеюсь, понимаете, что уединение — залог этой любви.

Сильвандир ничего не ответила.

— Итак, — продолжал Роже, — раз нам обоим нравится, — он подчеркнул слово «обоим», — жить вдвоем, вдали от света…

Сильвандир насторожилась, как кобылица, заслышавшая свист хлыста.

— …то мы вскоре продадим особняк, унаследованный мною от виконта де Бузнуа, упакуем вещи и, если вы не будете против, поселимся в Ангилеме, куда метр Буто, ко всеобщему удовольствию, будет приезжать на отдых.

— А ради чего должны мы прозябать в провинции? — довольно решительно спросила Сильвандир.

— Ради того, чтобы жить там в тесном семейном кругу.

— Но ваша семья не моя семья, — возразила молодая женщина, — и если мой отец будет гостить у нас месяц в году, то ведь все остальное время он станет жить в Париже.

— Конечно, моя дорогая, вы совершенно правы, но, между нами говоря, милая Сильвандир, мне кажется, вы не так уж стремитесь жить вместе с метром Буто.

— Вы ошибаетесь, сударь, я очень люблю отца, к тому же я вовсе не собираюсь отправляться в изгнание.

— Вы именуете изгнанием жизнь вдвоем со мною? О, это не слишком-то любезно, Сильвандир.

— Однако, друг мой, — продолжала молодая женщина, уже гораздо более мирным тоном, ибо во время первого столкновения она не решалась заходить слишком далеко, — разве мы не достаточно богаты, чтобы жить в Париже, и даже с роскошью?

— Вы правы, — отвечал Роже. — Просто я хотел понять, чем вы больше дорожите: Парижем или мной, и вы мне сразу это объяснили. Благодарю!

— Вовсе нет, вы ошибаетесь! — с жаром воскликнула Сильвандир, ибо шевалье неосторожно дал ей понять, что его предложение было всего лишь игрою. — Вы ошибаетесь, я готова жить там, где вам будет угодно, друг мой, я только одного хочу — быть вместе с вами.

Говоря это, она нисколько не сомневалась, что они скоро возвратятся в Париж.

— Однако вы предпочитаете, — продолжал Роже, — вернуться в столицу и немного развлечься там этой зимою? Не правда ли?

— Если вы так думаете, друг мой, вы заблуждаетесь: мне безразлично, где жить — в столице или в провинции, я хочу того, чего хотите вы.

Ну что можно ответить столь послушной жене? Надобно лишь предупреждать все ее желания.

Вот почему шевалье тут же распорядился подготовить все необходимое для отъезда, и супруги возвратились в Париж.

Кроме уже известных нам друзей Роже, у него почти не было знакомых; у Сильвандир их и вовсе не было: ведь не назовешь знакомыми нескольких стариков — судей, советников и ходатаев по делам, которые иногда бывали у метра Буто. А потому Роже написал Кретте, д'Эрбиньи, Кло-Рено и Шастелю о своем возвращении в Париж и о том, что они с женою всякий день обедают в два часа, а по вечерам принимают с восьми.

Молодая госпожа д'Ангилем радушно принимала гостей в бывшем особняке виконта де Бузнуа, и все в один голос находили, что она очаровательна.

В первый же вечер маркиз де Кретте взял Роже под руку, отвел его к окну и сказал:

— Любезный шевалье, я не хочу, чтобы мне у вас когда-либо отказали от дома…

— Как это «отказали от дома»?! — прервал его Роже. — Да что вы такое говорите?

— Друг мой, вы еще очень молоды и чистосердечны, — отвечал Кретте, — у вас неискушенный ум, так вот запомните: если друзья жены почти всегда становятся друзьями мужа, то друзья мужа никогда почти не становятся друзьями жены.

— Почему это?

— Вы спрашиваете, почему?.. Было бы слишком долго вам это объяснять, быть может, я когда-нибудь напишу на сей счет два, а то и три тома, разумеется, когда хорошенько усвою правила правописания. А пока скажу только одно: верьте всему, что вам расскажут обо мне, но если кто-либо сообщит вам, будто я волочусь за госпожой д'Ангилем, этому вы не верьте. Вы меня знаете, Роже. Даю вам слово дворянина, что ваша жена всегда будет для меня священна, как если бы она была моей сестрою.

— В моем доме вас всегда будут принимать как брата, — отвечал Роже, — вам никогда не откажут от дома, разве только вы сами не захотите бывать у нас. Пусть уж лучше пропадут пропадом и моя жена, и все мое состояние, но наша дружба никогда не прекратится!

— Да будет так! — подхватил Кретте.

Маркиз стал часто бывать в доме шевалье, но из деликатности он никогда не появлялся один и неизменно приезжал в такие часы, когда там бывали гости. Уходя, он почти всегда уводил с собою и друзей, приезжавших вместе с ним. Словом, верный своему обещанию, Кретте выказывал знаки внимания одному только Роже, и это привело к тому, что г-жа д'Ангилем сперва начала его презирать за безразличие к ней, а затем возненавидела как своего личного врага.

Надо заметить, что особняк виконта де Бузнуа, ставший домом шевалье д'Ангилема, довольно скоро сделался местом, где собиралось хорошее общество. Красивая и неизменно любезная Сильвандир привлекала к себе воздыхателей подобно тому, как мед привлекает мух. Однако Кретте вместе с д'Эрбиньи и Кло-Рено постоянно были начеку. Своим победительным видом и остроумными шутками он разгонял этих мух, что, разумеется, встречало полное одобрение Роже. Посему прошло почти полгода, а г-жа д'Ангилем все еще не могла добиться того, чтобы о ней заговорили в свете, хотя в глубине души ей этого, быть может, и хотелось.

Но одного ей безусловно хотелось — приблизиться ко двору, и она решила прибегнуть для этого к показной набожности; однако маркиз и его приятели открыто заявляли, что они терпеть не могут «старуху», как в их кругу именовали г-жу де Ментенон, что они против «иезуита», как они именовали отца Летелье, против «ископаемых», как они именовали придворных, и против «старой марионетки», как они именовали самого Людовика XIV.

В этом, как и во всем остальном, шевалье был заодно со своими друзьями; когда Сильвандир стала настойчиво говорить о том, что она хочет видеть у себя людей более набожных и преданных церкви, он тут же объявил, что не намерен превращать свой особняк в монастырь и что, ежели в доме появятся аббаты, он в пику этим священнослужителям в черных сутанах пригласит сюда мушкетеров всех мастей.

Как видит читатель, Роже парижский уже далеко ушел от Роже амбуазского, муж Сильвандир ничем не походил на юношу, влюбленного в Констанс, вольнодумец и враг святош не имел уже ничего общего со школяром, собиравшимся стать иезуитом.

Уразумев, что сила не на ее стороне, Сильвандир была вынуждена уступить.