— Да в том, что если бы вы не были моим другом, господин адмирал, то вы, возможно, стали бы моим врагом, к тому же врагом непримиримым.

Адмирал покачал головой, услышав эту лесть из уст человека, которому он собирался сделать выговор, и удовольствовался следующим замечанием:

— Вы, без сомнения, учитываете, принц, что мадемуазель де Сент-Андре — невеста господина де Жуэнвиля, старшего сына герцога де Гиза.

— Я не только это учитываю, господин адмирал, но как раз известие об этом предстоящем браке и заставило меня влюбиться до безумия в мадемуазель де Сент-Андре, я бы даже сказал, что моя любовь к мадемуазель де Сент-Андре сильнейшим образом проистекает из моей ненависти к Гизам.

— А, понятно! Но, принц, об этой любви я слышу в первый раз; обычно ваша любовь летает и поет, точно жаворонок. Это, наверное, новая любовь, раз она до сих пор не наделала шуму?

— Ничуть не новая, мой дорогой адмирал, напротив, ей уже исполнилось шесть месяцев.

— Вот как! В самом деле? — спросил адмирал, сопроводив свои слова удивленным взглядом.

— Да, шесть месяцев, почти что с точностью до одного дня, клянусь верой! Припоминаете предсказание, что старая колдунья сделала господину де Гизу, маршалу де Сент-Андре и вашему покорному слуге? Во время ярмарки ланди? Ведь, если не ошибаюсь, я вам рассказал эту историю.

— Да, я припоминаю эту историю во всех подробностях. Это ведь произошло в таверне, на дороге из Гонеса в Сен-Дени?

— Совершенно верно, мой дорогой адмирал. Так вот, именно с того дня я веду счет своей любви к очаровательной Шарлотте, и, поскольку предсказанная мне тогда смерть пробудила у меня несказанную жажду жизни, начиная с того дня я лелею надежду, что меня полюбит дочь маршала, и я направил все свои душевные силы на то, чтобы добиться этой цели.

— Не хочу быть нескромным, принц, — поинтересовался адмирал, — но вы в своей любви уже добились взаимности?

— Нет, мой кузен, нет; вот почему, как видите, я томлюсь здесь в ожидании.

— В ожидании того, что вам как галантному кавалеру будет брошен цветок, или перчатка, или записка?

— Клянусь, я не жду даже этого.

— Тогда чего же?

— Что погаснет свет, и невеста господина принца де Жуэнвиля отойдет ко сну, после чего я тоже погашу свой фонарь и отойду ко сну, если смогу.

— И это, вероятно, не в первый раз, мой дорогой принц, когда вы присутствуете при отходе ко сну юной девицы?

— Не в первый раз, мой кузен, и не в последний. Уже почти четыре месяца я позволяю себе столь невинное удовольствие.

— При полном неведении мадемуазель де Сент-Андре на этот счет? — с явным сомнением спросил господин адмирал.

— Как мне начинает представляться, при полном ее неведении.

— Но это же больше чем любовь, мой дорогой принц; это же самый настоящий культ, это поклонение, подобное тому, что нам рассказывают некоторые мореплаватели, описывая веру индусов в своих невидимых богов.

— Вы подобрали самое точное слово, дорогой адмирал: это именно культ, и только потому, что я добрый христианин, он у меня не превращается в идолопоклонство.

— Идолопоклонство — это культ изображений, мой дорогой принц, а у вас ведь, наверно, нет даже изображения вашей богини?

— Господи, конечно, нет даже изображения, — согласился принц, — однако, — продолжал он с улыбкой, положив руку на грудь, — образ ее находится здесь и выгравирован до того глубоко, что мне не нужен иной портрет, кроме того, что живет в моей памяти.

— А какие же временные пределы ставите вы столь монотонному занятию?

— Никаких. Я буду приходить до тех пор, пока буду любить мадемуазель де Сент-Андре. А я ее буду любить, как вошло у меня в привычку, до тех пор пока она мне не ответит взаимностью, и поскольку, по всей вероятности, она мне ответит нескоро, а моя любовь пойдет на убыль лишь когда она ответит, то отсюда следует, что я, вероятно, буду ее любить долго.

— До чего же вы исключительная личность, мой дорогой принц!

— Что поделаешь! Таким уж я создан; в какой-то степени я сам себя не понимаю: пока женщина не ответила мне взаимностью, я безумствую от любви, способен убить ее мужа, убить ее любовника, убить ее, убить себя, развязать из-за нее войну, как Перикл из-за Аспазии, Цезарь из-за Эвнои, Антоний из-за Клеопатры, но зато, если она уступит…

— Значит, если она уступит?..

— Тогда, мой дорогой адмирал, горе ей, горе мне! Душ пресыщения прольется на мое безумие и погасит его.

— Но какое же, черт побери, удовольствие находите вы в бдениях при лунном свете?

— Под окнами прелестной девушки? Огромнейшее удовольствие, мой дорогой кузен. О! Вам этого не понять, вам, человеку строгому и суровому: для вас единственное удовольствие — выиграть битву или добиться очередного триумфа вашей веры. Я же, господин адмирал, — другое дело: война для меня лишь мир между двумя увлечениями — любовью старой и любовью новой. Между прочим, такой закон установил Господь. Я полагаю, что Господь, наверное, поместил меня в этот мир, чтобы я любил, ибо ни на что другое я не гожусь. Тем более, таков Господний закон: Господь повелел нам любить ближнего своего как самого себя. А я, будучи отличным христианином, ближних люблю больше, чем самого себя. Только я люблю лучшую их половину в самой приятной для себя форме.

— Но где вы виделись с мадемуазель де Сент-Андре?

— Ах, мой дорогой адмирал, это долгая история, и если только вы не решитесь, несмотря на суетность моего рассказа, в качестве доброго родственника составить мне компанию не менее чем на полчаса, то советую — не настаивайте, оставьте меня наедине с моими грезами, наедине с луной и звездами, моими обычными собеседниками, которые, однако, представляются мне менее яркими, чем тот свет, что сияет за окнами моего божества.

— Дорогой кузен, — засмеялся адмирал, — у меня относительно вашего будущего такие планы, о каких вы и не подозреваете, так что в моих интересах изучить вас во всех лицах, а то, что вы демонстрируете мне сегодня, не столько лицо, сколько фасад. Так откройте же мне все двери! Ведь я хочу иметь дело с настоящим Конде, великим полководцем, так что покажите мне, как я могу к нему войти; а если на месте героя, которого я ищу, я найду всего лишь Геракла, сидящего с прялкой у ног Омфалы, или Самсона, спящего на коленях у Далилы, то укажите мне путь, по которому я смогу уйти.

— Значит, надо, чтобы я рассказал вам всю правду?

— Всю.

— Как исповеднику?

— Даже больше.

— Предупреждаю, что получится самая настоящая эклога.

— Самые лучшие стихи Вергилия Марона не что иное, как эклоги.

— Тогда я начинаю.

— Слушаю.

— Остановите меня, если вам надоест.

— Обещаю, но думаю, что останавливать вас не придется.

— А! Слышу великого и искушенного политика!

— Знаете, мой дорогой принц, может показаться, будто вы надо мной смеетесь?

— Это я смеюсь? Знаете ли вы, что подобные слова могут заставить меня безрассудно броситься в пропасть?

— Ну, начинайте!

— Это было в сентябре, после охоты, устроенной господами де Гизами для всего двора в Мёдонском лесу.

— Припоминаю, что мне о ней рассказывали, хотя я лично там не был.

— Тогда вы конечно же припомните, что после охоты мадам Екатерина вместе со своими фрейлинами, со своим, как его называют, «летучим батальоном», направилась в замок господина де Гонди в Сен-Клу; это вы помните, ведь вы там были?

— Отлично помню.

— Так вот, если ваше внимание не было тогда отвлечено более серьезными проблемами, вы, безусловно, вспомните и то, что во время ужина одна девушка своей красотой привлекла к себе внимание всего двора, и мое в особенности, — это и была мадемуазель де Сент-Андре. После ужина, во время прогулки по каналу, одна из девушек живостью ума обратила на себя внимание всех приглашенных, и мое в особенности, — это была мадемуазель де Сент-Андре. Наконец, вечером, во время бала, все глаза, и мои в особенности, были обращены к одной из девушек, танцевавшей с такой несравненной грацией, что уста всех присутствующих озарялись улыбкой и раскрывались от лестного шепота, и за нею следили восхищенные взоры, — и опять это была мадемуазель де Сент-Андре. Это вы припоминаете?