— Это пожелание до такой степени учтиво, что я не смею его отвергнуть, капитан.

И на этот раз дворянин из Ангумуа осушил свой стакан, следуя примеру капитана, уже осушившего свой.

— Вот и отлично, значит, дело сделано, — проговорил гасконец, прищелкивая языком, — вот мы великолепно узнали друг друга, так что с сегодняшнего дня, сударь, можете распоряжаться мной как самым преданным другом.

— Я точно так же отдаю себя в ваше распоряжение, капитан, — с той же вежливостью ответил гугенот.

— Что касается меня, — продолжал гасконец, — то хочу добавить, сударь, что жду лишь случая оказать вам услугу.

— Я тоже, — заявил дворянин из Ангумуа.

— Правда, сударь?

— Правда, мой капитан.

— Что ж, случай оказать мне услугу, как я полагаю, уже представился.

— Неужели мне уже оказана подобная честь?

— Да, клянусь крестом Господним! Или я обманываюсь, или эта возможность у вас в руках.

— Так говорите же!

— Дело вот в чем: я прибыл из Гаскони, покинув замок предков, где жирел не по дням, а по часам самым пренеприятнейшим образом. Мой цирюльник посоветовал мне физические упражнения, и я направился в Париж, намереваясь заняться оздоровительными упражнениями. Само собой разумеется, что я избрал карьеру военного. Не знаете ли вы в Ангумуа какого-нибудь хорошего местечка, которое мог бы занять капитан-гасконец, при условии что ему не надо было бы забавлять старых баб и разнашивать новые сапоги? Осмелюсь похвалиться, сударь, что в таком случае я бы с успехом выполнил любые вверенные мне поручения.

— Мне бы очень хотелось чем-нибудь вам помочь, капитан, — заявил дворянин из Ангумуа, — но, к несчастью, я покинул родные края в весьма юном возрасте и никого там не знаю.

— Клянусь чревом папы римского! Конечно, сударь, это само по себе несчастье, но, быть может, вы знаете какое-нибудь место в другой провинции; я не цепляюсь за Ангумуа, тем более, что меня уверяли, будто в тех краях свирепствует лихорадка; а может быть, есть какой-нибудь добродетельный сеньор знатного рода, кому вы могли бы меня порекомендовать? Ну, пусть он будет и не до конца добродетельным, если за отсутствие отдельных добродетелей Господь воздал ему храбростью.

— Сожалею от всей души, капитан, что не в состоянии услужить столь любезному человеку, как вы; но я точно такой же, как и вы, бедный дворянин, и если бы у меня был брат, то я не пожелал бы ему жить на лишние деньги из моего кошелька и избытки моего кредита.

— Клянусь всеми ворами и мошенниками, вот это уж решительно плохо; но, коль скоро наличествуют добрые намерения, сударь, — продолжал капитан, поднимаясь и поправляя перевязь со шпагой, — я, в свою очередь, продолжаю иметь честь быть вам обязанным.

И он отсалютовал гугеноту; тот ответил ему таким же жестом учтивости, забрал кувшин, стакан и вернулся на прежнее место.

Впрочем, прибытие кареты подействовало на каждого из находящихся на сцене действующих лиц по-разному.

Мы уже знаем, что дворянин из Ангумуа сел на прежнее место, позволявшее ему находиться спиной к двери.

Капитан-гасконец продолжал стоять, как подобает младшему перед лицом столь высоких и блистательных персон, как о них объявил паж; владелец таверны и его жена поспешили к двери, дабы быть в распоряжении путников, ниспосланных благосклонной судьбой.

Паж, чтобы не запачкать одежду на грязной ухабистой дороге, ехал стоя на верхней перекладине трехступенчатой лесенки кареты и, когда она остановилась, спрыгнул вниз и отворил дверцу. Первым вышел человек с высокомерным выражением лица; на щеке его был большой шрам.

Это был Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз, прозванный Меченым из-за страшной раны, нанесенной ему в Кале. На нем была белая перевязь с бахромой и золотыми лилиями, указывающая на его звание генерал-лейтенанта армии короля. Волосы его были коротко подстрижены бобриком; шапочка черного бархата с белым плюмажем соответствовала моде того времени; одет он был в жемчужно-серый камзол, расшитый серебром (любимые его цвета), в штаны и короткий плащ алого бархата; его длинные сапоги в случае нужды можно было отвернуть ниже колен или натянуть до самого верха ляжек.

— Но ведь это самый настоящий потоп, — проговорил он, ставя ноги в лужи, натекшие под порог таверны.

Затем он повернулся к карете и, наклонясь, обратился к той, что была внутри:

— Вот видите, дорогая Шарлотта, вы же не сможете поставить свои прелестные маленькие ножки в эту жуткую, противную грязь.

— Так что же делать? — раздался нежный и мелодичный голосок.

— Мой дорогой маршал, — продолжал герцог, — вы позволите мне перенести вашу дочь на руках? Это омолодит меня на четырнадцать лет, ибо сегодня исполняется как раз четырнадцать лет с того дня, как я принял вас на руки из колыбели, моя прекрасная крестница. Ну, что ж, очаровательная голубка, — проговорил он, — вылетайте из ковчега.

И, приняв девушку на руки, он в три прыжка перенес ее в зал таверны.

Титул голубки, которым свою крестницу удостоил галантный герцог де Гиз, собиравшийся сделать ее своей снохой, был избран не напрасно: невозможно было бы найти птицу белее, миниатюрнее, более томную, чем та, которую герцог только что держал на руках и внес в отсыревшую таверну.

Третьей персоной, вышедшей, или, точнее, попытавшейся выйти из кареты, был маршал де Сент-Андре. Он позвал пажа; но, несмотря на то что паж находился от него в трех шагах, тот не отозвался. Будучи истинным пажом, он не сводил влюбленных глаз с дочери своего господина.

— Жак! Жак! — повторял маршал. — Послушай, да подойдешь ты сюда, маленький проказник?

— Я здесь! — воскликнул юный паж и живо обернулся. — Я здесь, господин маршал!

— Тьфу, черт! — проговорил тот, — я прекрасно вижу, где ты, но ты должен быть вовсе не там, бездельник! Ты должен быть здесь, здесь, у лесенки. Ты прекрасно знаешь, что мне сейчас будет трудно, маленький шалопай! Аи! Уф! Дьявол!

— Простите, ваша милость, — произнес сконфуженный паж и подставил плечо своему господину.

— Обопритесь на меня, господин маршал, — сказал герцог, протягивая руку подагрику.

Маршал воспользовался этим предложением и, поддерживаемый с двух сторон, вошел в таверну.

В ту пору это был пятидесятилетний мужчина цветущего вида, с розовыми, чуть побледневшими от недомогания щеками, рыжебородый, светловолосый, голубоглазый; при первой же встрече с ним можно было легко представить себе, что за десять-двенадцать лет до этого маршал де Сент-Андре несомненно был одним из самых великолепных кавалеров своего времени.

Не без труда и не без болезненных ощущений он уселся в некое подобие соломенного кресла, словно ожидавшее его у самого очага, то есть в углу, противоположном тому, где находились капитан-гасконец и дворянин из Ангумуа. Герцог предоставил мадемуазель Шарлотте де Сент-Андре плетеный стул, на котором, как мы видели в начале предыдущей главы, сидел верхом владелец таверны; сам же герцог, устроившись на табурете, подал знак хозяину, чтобы тот развел большой огонь в очаге: несмотря на то что лето было в самом разгаре, сырость помещения делала горячий очаг совершенно необходимым.

В этот миг дождь хлынул с удвоенной силой и неистовством, так что вода начала заливать пол таверны, попадая внутрь через открытую дверь точно сквозь прорванную запруду или незатворенный шлюз.

— Эй, хозяин! — воскликнул маршал. — Закройте же эту дверь! Вы что, хотите тут нас всех утопить?

Содержатель таверны передал жене пук хвороста, который он нес с собой, тем самым перепоручив ей, словно весталке, поддерживать огонь в очаге, сам же направился к двери, чтобы исполнить приказание маршала. Однако в тот миг, когда он, собравшись с силами, приналег на дверь, чтобы притворить ее, донесся стук копыт скачущей галопом лошади, и достойный человек задержался из опасения, что если дверь окажется закрытой, то путник подумает, будто таверна либо переполнена, либо покинута, и как в том, так и в другом случае не остановится в ней.