Я проспал около двух часов, когда был разбужен скрипом закрывающейся двери. Раскрыв глаза, как человек, освобожденный от беспокойного сна, я в ту же минуту встал, решив из предосторожности спрятаться позади столба… Но, осмотревшись вокруг, я ничего не увидел; однако опасения не оставили меня, так как я был твердо убежден, что слышал шум, который разбудил меня, и что это не было обманом сновидения.

Буря утихла, и хотя небо было еще покрыто черными облаками, время от времени в их промежутках проглядывала луна. В одну из этих быстрых минут света, беспрестанно поглощаемого темнотой, я обратил взор к той двери, которую, как мне показалось, отворяли, и потом осмотрелся вокруг. Я был, сколько мог заметить сквозь темноту, в развалинах древнего аббатства и, судя по уцелевшим остаткам, находился в часовне. По правую и по левую сторону от меня тянулись два монастырских коридора с полукруглыми и низкими сводами, а напротив несколько разбитых камней, лежащих среди высокой травы, указывали небольшое кладбище, на котором обитатели монастыря некогда успокаивались от жизни у подножия креста, обезображенного и без Распятия, но еще стоящего.

— Ты знаешь, — продолжал Альфред, — и все истинно храбрые согласятся с этим, что физические предметы имеют неограниченную власть над впечатлениями души. Вчера я избежал бури; полузамерзший, пришел в незнакомые развалины; заснул крепким сном и проснулся от шума в этом пустынном месте; пробудившись, очутился в гнезде тех воров и разбойников, которые в течение двух месяцев опустошали Нормандию. Я был там один, без оружия и в одном из тех состояний, когда предшествующие события препятствуют нравственным силам показать всю свою энергию. И ты не удивишься, что я остался неподвижно стоять у столба, вместо того чтобы опять лечь и попытаться заснуть. Впрочем, убеждение, что меня разбудил человеческий шум, было так велико, что мои глаза, рассматривая темноту коридоров и более освещенное место кладбища, постоянно устремлялись к двери в стене, в которую; Я был уверен, кто-то вошел. Двадцать раз я хотел подойти к этой двери, чтобы развеять свои сомнения. Но для этого нужно было перейти пространство, освещаемое луной. Кроме того, так же как и я, в этом монастыре могли скрываться другие. Однако через четверть часа вся эта пустыня сделалась опять такой тихой и молчаливой, что я решил воспользоваться первой минутой, когда облако закроет луну, чтобы перейти пространство в двадцать шагов, отделявшее меня от двери, и послушать у нее. Эта минута не замедлила наступить: луна вскоре скрылась, и в наступившей темноте я медленно отделился от столба, к которому оставался до тех пор прикованным, как готическая статуя. Переходя от одного столба к другому, удерживая дыхание и прислушиваясь, я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее, подошел к ступеням, ведущим под свод, сделал три шага вниз и дотронулся до двери.

В течение десяти минут я прислушивался и ничего не слышал; мало-помалу мое первое убеждение исчезло, чтобы дать место сомнению. Я начал думать, что сновидение обмануло меня, и я был единственным обитателем этих развалин. Я хотел уже оставить дверь и возвратиться назад, когда луна показалась опять и осветила пространство, которое мне надо было перейти. Несмотря на это неудобство, я решил уже пуститься в путь, но вдруг камень оторвался от свода и упал. Раздавшийся от этого шум заставил меня невольно вздрогнуть и остаться еще на минуту в тени, которую бросал свод, висевший над моей головой. Вдруг позади себя услышал я далекий и продолжительный стук, подобный стуку двери, запиравшейся в глубине подземелья. Вскоре раздались отдаленные шаги, которые стали приближаться к глубокой лестнице, на ступенях которой я стоял. В эту минуту луна опять скрылась. Одним прыжком я очутился в коридоре и задом, протянув руки позади себя и устремив глаза на дверь, добрался до своего защитника — столба, заняв, прежнее место. Через минуту я услышал тот же стук, который разбудил меня; дверь отворилась и опять затворилась; потом показался человек. Выйдя до половины из тени, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг себя, и, видя, что все спокойно, вошел в коридор и повернул в сторону, противоположную той, где находился я. Он не сделал еще и десяти шагов, как я потерял его из виду, — так сильна была темнота. Через минуту луна показалась снова, и в конце небольшого кладбища я увидел таинственного незнакомца с заступом в руках. Он копнул им два или три раза землю, бросил какой-то предмет, которого я не мог рассмотреть, в выкопанную ямку и, чтобы не оставить никакого следа, положил на то место, которому поручил свой залог, могильный камень, поднятый им прежде. Приняв эти предосторожности, он снова осмотрелся вокруг себя, но, не видя и не слыша ничего, поставил заступ к соседнему столбу и скрылся под сводом.

Сцена, описанная мной, происходила очень быстро и не на близком расстоянии, однако я мог заметить, что это был человек в возрасте от 28 до 30 лет, с белокурыми волосами, среднего роста. Он был одет в простые панталоны из голубого полотна, подобные тем, которые носят крестьяне в праздничные дни. Только одна вещь показывала, что он принадлежал не к тому классу, о котором на первый взгляд говорила его наружность: это был охотничий нож, висевший у него на поясе и блестевший при свете луны. Что же касается его лица, то мне трудно точно описать его, однако я мог бы узнать его, если бы случилось с ним встретиться.

Достаточно было этой странной сцены, чтобы изгнать на остаток ночи не только всякую надежду, но даже всякую мысль о сне. Итак, я стоял по-прежнему, не ощущая усталости, погруженный в противоречивые мысли, и твердо решив проникнуть в эту тайну. Но в то самое время сделать это было невозможно: у меня не было ни оружия, ни ключа от этой двери, ни инструмента, которым я мог бы ее отпереть. Притом я подумал: не лучше ли рассказать об увиденном мной, чем решиться самому на приключение, в конце которого я мог, как Дон-Кихот, встретить какую-нибудь ветряную мельницу? И поэтому, как только небо начало белеть, я направился к паперти, по которой вошел ночью, и через минуту очутился на склоне горы. Необъятный туман покрывал море; я сошел на берег и сел, ожидая, когда он рассеется. Через полчаса взошло солнце, и первые лучи его разогнали пар, покрывавший море, еще дрожащее и свирепое от вчерашней бури.

Я надеялся найти свою лодку, которую прилив должен был выбросить на берег, и в самом деле, заметил ее, лежавшую между камнями. Но я не смог втащить ее в море, и, кроме того, один бок ее был разбит об угол скалы. Итак, мне не оставалось никакой надежды возвратиться на ней в Трувиль. К счастью, берег изобиловал рыбаками; и получаса не прошло, как я увидел судно. Вскоре оно подошло на расстояние, с которого могли меня услышать, я замахал руками и закричал. Судно причалило к берегу, я перенес на него мачту, парус и весла своей лодки, которую новый прилив мог унести, а лодку оставил до приезда хозяина, чтобы он решил, годится ли она еще на что-нибудь, и тогда расплатиться с ним, вернув стоимость всей лодки или только ее ремонта. Рыбаки, принявшие меня как нового Робинзона Крузо, были также из Трувиля. Они узнали меня и очень обрадовались, найдя в живых. Накануне они видели, как я отплывал, и, зная, что я не возвратился, считали меня утонувшим. Рассказав им о своем кораблекрушении, я сообщил, что провел ночь за скалой, и в свою очередь спросил, как называются развалины, возвышавшиеся на вершине горы. Мне ответили, что это развалины аббатства Гран-Пре, лежащего близ парка замка Бюрси, в котором живет граф Гораций Безеваль.

Это имя было произнесено при мне во второй раз и заставило содрогнуться сердце от давнего воспоминания. Граф Гораций Безеваль был мужем Полины Мельен.

— Полины Мельен?.. — вскричал я, прерывая Альфреда. — Полины Мельен?.. — И все вспомнил. — Так вот кто эта женщина, которую я встречал с тобой в Швейцарии и Италии! Мы были с ней вместе у княгини Б., герцога Ф., госпожи М… Как же я не узнал ее бледной и изнуренной? О, эта женщина прелестная, милая, образованная и умная!.. С прекрасными черными волосами и с глазами приятными и гордыми! Бедное дитя!.. Бедное дитя!.. О, я помню ее и узнаю теперь!