Потом я осмотрел шкафы моей хозяйки, потому что у графини было только одно платье. Я боялся за нее, еще слабую и больную, боялся ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и попросил госпожу Озере внести его в мой счет. Я надеялся, что благодаря этой шали и моему плащу спутнице моей будет тепло во время переезда. Она не заставила ожидать себя и, узнав, что судно готово, в ту же минуту вышла. Я рассчитался в гостинице, и нам оставалось только дойти до пристани и отправиться.

Как я и предвидел, ночь была холодна, однако тиха и прекрасна. Я укутал графиню шалью и хотел ввести в палатку, раскинутую нашими матросами, но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе. Мы сели на скамейку друг подле друга.

Сердца наши были так полны чувствами, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о тех странных приключениях, которые начались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, по-видимому любимая мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть, от которой я избавил ее. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала возникла в моем уме: она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль развеяла все мои мечты, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни и в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата — и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне больше, чем жизнью. Потом они будут счастливы и, вероятно, — останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал и в тысячу раз сильнее, потому что блаженство, которое я видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть. Тогда наступит минута, когда я прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что, мертвая для целого света, она жива для меня — вдали и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте я не оставил бы ее умереть, но, наверное… убил бы ее и человека, которого она любит! Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я медленно поднял глаза. Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и слезы текли по ее щекам. — Что с вами? Боже мой! — воскликнул я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, не меняя положения, — что можно оставить навсегда отечество, семью, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои годы переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни в чужой земле, и не смешивают слез с волнами, которые уносят вас от всего, что вы любили?

— Но разве это навсегда?

— Навсегда, — сказала она, качая головой.

— И тех, о которых вы жалеете, не увидите никого?

— Никого?

— И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — вскричал я. — Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне! Но неужели вы не хотите услышать, волей какого случая я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило?

— Да, вы правы, брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и в свою очередь я не скрою от вас ничего…

— Ничего… О, поклянитесь мне! Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что еще нет сил рассказывать о них.

— О, когда хотите — я буду ждать.

Она встала:

— Я хочу успокоиться. Вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр,

На другой день вечером мы сели на корабль «Бригтон» и через шесть часов были в Лондоне.

Первым моим делом по приезде было отыскать помещение для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой домик с мебелью, очень удобный для двоих. Я поручил ему снять его, и на другой день получил ответ, что дом в моем распоряжении.

Графиня еще спала, когда я отправился в магазин. Там мне набрали полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой оно предназначалось. Потом я зашел к француженке-модистке, которая так же быстро снабдила меня всем необходимым. Что же касается платьев, то я взял несколько кусков материи, самой лучшей, какую только мог найти, и попросил модистку прислать ко мне в тот, же вечер швею.

Возвратясь домой в двенадцать часов, я узнал, что моя сестра проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в очень простое платье, которое успели сделать ей за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. В нем она была прелестна!

— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — мой костюм соответствует моему новому положению, и вы теперь не затруднитесь представить меня в качестве гувернантки.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.

— Но вам не так надо говорить, и если я верно исполняю свою роль, то вы, кажется, забываете вашу. Братья не должны слепо повиноваться желаниям своих сестер, в особенности старшие братья. Вы изменяете себе: берегитесь.

— Удивляюсь вашему присутствию духа, — сказал я, глядя на нее, — печаль в глубине сердца, потому что страдаете душой, бледность на лице, потому что испытываете физические страдания; ушли навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, — и у вас есть силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, мне это больше по душе и не так печалит.

— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Слезы видны сквозь мою улыбку, не правда ли? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что на взгляд менее проницательный и менее внимательный я все уже забыла.

— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все мои подозрения вернулись. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.

— Можно ли забыть свою мать, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! — вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван.

— Посмотрите, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней, — я предпочитаю слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… Когда вы плачете, мне кажется, я вам нужен, чтобы осушить ваши слезы, и надеюсь, что когда-нибудь заботами, вниманием, почтением утешу вас. А если вы уже утешены, то какая надежда мне остается?

— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, в первый раз называя меня по имени. — Перестанем обмениваться пустыми словами, между нами произошло столько странных вещей, что нам не нужны ни хитрости, ни извороты.

Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется узнать, и я отвечу вам.

— О, вы ангел! — вскричал я. — А я сумасшедший: я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках; когда вы опирались на мое плечо в лодке? Мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Это существование, полное таких ощущений, было бы непродолжительно… Не более года прошло бы — и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Тогда вы были бы отданы вашему страху, и я один был бы всей вашей надеждой. Воспоминания о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы, я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы.