— Додошка — это собачка? — поинтересовался Джон.

— Да нет же, нет!.. Говорят вам — это институтка! — с улыбкой поправила своего друга Лида и стала подавать знаки Додошке, просунувшей голову в дверь зала.

Увидя знаки Воронской, толстенькая Додошка вкатилась в зал, «окунулась» перед Джоном чуть ли не до пола и уселась подле Лиды на скамейку.

— Рант, Живчик, Черкешенка, Хохлушка и Малявка идут следом за мною, — выпалила она.

— И «Малявка» тоже институтка? — снова заинтересовался Большой Джон, только что с комической важностью расшаркавшийся перед Додошкой.

Ему не успели ответить, так как в залу вошла Рант.

Болезненная Рант не выезжала далее Знаменской улицы и Большой Дворянской, где жили ее родные, и не мудрено, что человек, видевший своими собственными глазами Хеопсову пирамиду и великого сфинкса пустыни, казался ей каким-то сверхъестественным существом. Она пресерьезно поклонилась "в пояс" Большому Джону, как кланялись только архиерею и институтскому батюшке, не решаясь «окунаться» перед ним как перед «обыкновенным» посетителем, и благоговейно заняла кончик скамьи. После Рант появился с добрый десяток выпускных сразу. За ними еще пять… Еще и еще… Даже степенная Бутузина и меланхоличная Старжевская, самые незапятнанные «тихони» и «парфетки», на институтском жаргоне лучшие по поведению воспитанницы, не устояли против желания повидать "восьмое чудо света", как они тайком называли между собой Большого Джона.

Вскоре весь класс выпускных очутился в зале и тесным кольцом окружил гостя.

Большого Джона усадили, принесли еще скамью и разместились на ней зелено-белым роем. Додошка с Симой Эльской предпочли взгромоздиться на рояль, откуда, однако, они были тотчас же низвергнуты подоспевшей «шпионкой». У нее раскраснелись ее впалые щеки и заалел кончик носа, что случалось с ним всегда в минуты бурного волнения.

— Mesdamoiselles!.. Что это такое?… С какой стати вы собрались?… Зачем так много сразу?… Воронская, кто к вам пришел?… Отвечайте. Werde ich endlich Antwork bekommen? (Получу ли я, наконец, ответ?)

Но ее никто не слышал. И мысли, и глаза, и уши были напряженно заняты теперь одним только Большим Джоном, голова которого препотешно выглядывала из-за белой стены белых пелеринок и зеленых платьев.

— Wer ist dieser Herr? Wer ist dieser Herr? Bitte, antworten sie doch! (Кто этот господин, кто этот господин? Прошу, ответьте же, наконец), — продолжала отчаянно взывать «шпионка», то туда, то сюда просовывая свою маленькую головку с выцветшею косицей заложенных «крендельком» на темени волос.

— Ах, фрейлейн! — вышла из себя Сима Эльская. — Чего вы беспокоитесь, право. Ведь это брат Воронской — миссионер. Он только что приехал из Америки, где обратил в христианство целую толпу краснокожих дикарей, — и она взглянула на «шпионку» победоносно уничтожающим взглядом.

— О!.. — только могла сказать потрясенная неожиданной новостью «Фюрстша» и поспешила поделиться ею с другой классной дамой младшего класса, тоже дежурившей на приеме в этот день.

— Ну, я нашего аргуса сплавила, — торжествуя заявила Сима, — долго не сунет к нам теперь носа, а вы, monsieur Большой Джон, говорите скорее, что нам делать для спасения этой глупышки Елецкой… Вы знаете? Лида вам все сказала? Как же нам спасти ее?

— Да, да, как ее спасти, говорите же, monsieur Большой Джон, говорите скорее! — разом подхватили взволнованные голоса сорока воспитанниц.

Большой Джон как нельзя лучше понял своих юных друзей. Обычная шутка застряла у него в горле, насмешливый огонек потух в его глазах, и Большой Джон заговорил:

— Дело трудное, не скрою, но ничего нет невозможного на свете, mesdames, дорогие подруги маленькой русалочки! Вы все, а не одна Елецкая, — так, кажется, я называю ее, — виноваты во всем происшедшем, а посему будет справедливо, если вы все разделите с нею вашу вину, возьмете эту вину на свои плечи, так как это ваш общий проступок, не правда ли, мои друзья? Вы сами поддерживали нелепую фантазию Елецкой, вы сами поджигали ее. Словом, виноваты вы все и все вы пойдете к вашей начальнице (не знаю имени и отчества сей почтенной дамы) и скажете ей приблизительно следующее: "Простите Елецкую, не исключайте ее. Мы все виновны, но она одна, бедняжка, пострадала, и чтобы искупить нашу вину, мы охотно принесем какие угодно жертвы". А именно, ввиду скорого выпуска, пускай медалистки и другие подлежащие наградам воспитанницы откажутся от сих почетных знаков отличия; девицы же, не получающие никаких знаков отличия, пусть дадут слово выдержать все экзамены так, как будто за это их ожидают награды… Засим, так как почтенная дама в синем платье сказала, либо она, либо провинившаяся Елецкая выйдут из института, надо пойти к почтенной даме в синем платье и испросить, а понадобится, так и вымолить у нее прощение за все, дать ей слово, смиренное и кроткое слово добродетельных девиц в том, что ни одна из вас не позволит быть с нею впредь резкой и строптивой, а отныне все всячески будут стараться быть ласковыми и добрыми к ней.

— Ласковыми и добрыми к «шпионке»? Ну уж, это дудки! — запротестовала Додошка.

Но на нее тотчас же зашикали:

— Даурская, пожалуйста, замолчи! Если monsieur Большой Джон говорит, то, значит, так и надо поступить. Другого выхода нет.

— Будем думать чужими головами, если свои не работают, — засмеялась Сима Эльская. — А впрочем, поклонимся и «шпионке», если этим спасем Елочку. Я готова на все, за компанию, конечно.

Между тем фраза, брошенная Симой о приезде миссионера из дикой Америки, возымела самые неожиданные последствия для институток.

Маленькая «шестушка», проходя мимо, услышала эту фразу. Огромная же толпа, образовавшаяся подле одного из посетителей приема, не могла не броситься в глаза всем находившимся в зале. Многие родители и родственники «выпускных» воспитанниц, приехавшие в этот день на «прием», тщетно поджидали своих дочурок, сестер, племянниц и внучек, тогда как все они теснились вокруг высокого молодого человека.

Все это не могло не поднять суматохи в доселе мирных стенах института.

"Шестушка", услышавшая весть о миссионере, пулей влетев в свой класс, вскочила прямо на кафедру.

— Медамочки, душки! — закричала она благим матом, точно в институте начался пожар. — К Воронской из Америки индеец приехал! Сидит на приеме. Красный, как медь, а сам, медамочки, с голою грудью и за ухом перо, а в ноздрях сережки… Не верите?… Сама видела!

— Варкина, что ты врешь, глупая? Не индеец вовсе, а тот, кто крестит индейцев, миссионер, священник, значит, приехал, а ты все напутала. Я сама слышала, медамочки, как Эльская говорила это "Фюрстше", — вмешалась другая «шестушка». — У него и хитон белый, как у католических священников, и крест на груди преогромный, — с жаром передавала она.

— Дурочка! Хитон у греков был только, а у священников риза, — поправил ее кто-то из подруг.

— Mesdames, что у вас за шум сегодня? — В класс заглянули несколько любопытных воспитанниц пятого класса.

Им наскоро объяснили в чем дело, и через несколько минут «пятые» уже мчались в свой класс, где объяснили своим, что у Воронской сидит архиерей на приеме, только не наш, а индейский, и что у него тюрбан на голове, а вся спина растатуирована красками, и вскоре бежали во весь дух в приемный зал рассмотреть хорошенько диковинного гостя. Туда же устремились и взбудораженные «шестушки», наскоро сообщив другим классам, что на приеме у Воронской сидит самый знаменитый вождь и духовное лицо индейцев. Затем они шумною волною, целым классом, хлынули в зал, чуть не опрокидывая по дороге дежуривших классных дам и пепиньерок. За ними побежали пятые, четвертые, третьи и вторые. «Седьмушки» тоже было высунули из-за дверей "колбасного переулка" свои любопытные носики, но их энергичная блюстительница порядка в синем платье подняла рев, и пугливое маленькое стадо снова водворилось в «детскую» — как называли старшие воспитанницы младший класс.

Большой Джон, нимало не подозревая о совершившемся по его милости переполохе, покончив с делом спасения Елецкой, по просьбе своих новых сорока друзей уже рассказывал им различные случаи из своего недавнего путешествия по свету. В пылу рассказа молодой человек и не замечал, что число его слушательниц увеличивалось с каждой минутой.