— Вы не рассердитесь?

— Мне кажется, вы имели возможность узнать мой характер.

— Правда, вы не обидчивы, я в этом убедился. Итак, я хочу сказать, что на дороге есть, вернее был… что я не один был на дороге…

— Конечно, с вами были четверо жандармов.

— Да не о них толк. Я говорю о… некоем фургоне. Вот в чем загвоздка.

— Он во дворе, — ответил Бруно, в свою очередь разглядывая лампу сквозь стекло своего стакана.

— Догадываюсь, что он именно там, — сказал бригадир, — но, видите ли, я не могу покинуть вас один, без этого фургона.

— А посему вы уедете вместе с ним.

— И он окажется в целости и сохранности?

— Как вам сказать? — проговорил Бруно. — Недостача будет невелика по сравнению с общей суммой. Я возьму лишь то, что мне крайне необходимо.

— Вы очень стеснены в деньгах?

— Мне нужны три тысячи унций.

— Что же, это разумно, — сказал бригадир, — и очень многие были бы менее щепетильны, чем вы.

— И можете не сомневаться, я дам вам расписку.

— Да, по поводу расписки, — воскликнул бригадир, вставая. — У меня в седельных сумках были бумаги.

— Не беспокойтесь, — заметил Бруно, — вот они.

— О, спасибо, вы оказали мне огромную услугу.

— Да, понимаю, — молвил Бруно, — я успел убедиться в их важности. Первая бумага — ваш диплом бригадира: я засвидетельствовал на нем, что вы доблестно вели себя и вас следовало бы произвести в унтер-офицеры. Вторая бумага содержит описание моей особы. Я позволил себе внести туда кое-какие исправления, так, например, в разделе особых примет прибавил слово incantato*. Наконец, третья бумага — письмо его светлости к графине Джемме де Кастель-Нуово, я так признателен этой даме, отдавшей в мое распоряжение этот дворец, что не хочу мешать ее любовной переписке. Итак, вот ваши бумаги, любезный. Выпьем последний глоток за ваше здоровье и пожелаем друг другу спокойной ночи. Завтра, в пять утра, вы отправитесь в дорогу. Поверьте мне, путешествовать днем безопаснее, чем ночью. Со мной вам посчастливилось, но вы можете попасть и в другие руки.

></emphasis>

* Заговорен (итал.).

— Пожалуй, вы правы, — сказал Томмази, пряча бумаги. — И сдается мне, что вы гораздо честнее многих честных людей из моих знакомых.

— Очень рад, что у вас составилось столь лестное мнение обо мне, — это поможет вам спокойно уснуть. Кстати, хочу вас предупредить: не спускайтесь во двор, иначе мои псы растерзают вас.

— Благодарю за совет, — ответил бригадир.

— Спокойной ночи, — сказал Бруно.

Он вышел из комнаты, предоставив бригадиру либо продолжить трапезу, либо лечь спать.

Ровно в пять часов утра, как и было условлено, Бруно вошел в комнату своего гостя; тот уже встал и был готов к отъезду; хозяин дома спустился вместе с ним по лестнице и проводил его до ворот. Бригадир увидел там запряженную повозку и превосходную верховую лошадь в сбруе, перенесенной с коня, которого искалечил Али. Бруно попросил своего друга Томмази принять от него на память этот подарок. Бригадир не заставил себя просить; он вскочил на коня, стегнул лошадей, впряженных в повозку, и уехал, явно восхищенный своим новым знакомым.

Бруно смотрел ему вслед: когда бригадир отъехал шагов на двадцать, он крикнул ему вдогонку:

— Главное, не забудьте передать прекрасной графине Джемме письмо князя де Карини.

Томмази утвердительно кивнул и скрылся за поворотом дороги.

Теперь, если читатели спросят нас, почему Паскаль Бруно не был убит выстрелом из карабина Паоло Томмази, мы ответим им словами синьора Чезаре Алетто, нотариуса из Кальварузо:

— Вероятнее всего, что, подъезжая к своей резиденции, бандит из предосторожности разрядил карабин.

Что же касается Паоло Томмази, он всегда считал, что дело тут не обошлось без колдовства.

Мы передаем оба эти мнения на суд читателей и предоставляем им полную возможность выбрать то из них, которое придется им по вкусу.

Легко понять, что слухи об этих подвигах распространились за пределами области, подлежащей юрисдикции судебных властей Баузо. По всей Сицилии только и разговору было, что об отважном разбойнике, который захватил крепость Кастель-Нуово, и, как орел, спускается оттуда в долину, чтобы нападать на знатных и богатых и защищать обездоленных. Поэтому нет ничего удивительного в том, что имя нашего героя упоминалось у князя де Бутера, который давал костюмированный бал в своем дворце на площади Морского министерства.

Зная нрав князя, легко понять, сколь великолепны бывали такие празднества, но на этот раз вечер превзошел все, о чем можно только мечтать, — это была поистине воплощенная арабская сказка. Недаром воспоминание о нем поныне живо в Палермо, хотя Палермо и слывет городом чудес.

Представьте себе роскошные залы, стены которых снизу доверху увешаны зеркалами; из одних зал выходишь в обширные зеленые беседки с паркетным настилом, с потолка которых свисают грозди превосходного, сиракузского или липарского винограда, из других — на площадки, обсаженные апельсиновыми и гранатовыми деревьями в цвету или покрытых плодами. И беседки и площадки предназначены для танцев: первые для английской жиги, вторые для французских контрдансов. Вальс же танцуют вокруг двух обширных мраморных бассейнов, в каждом из которых бьет по восхитительному фонтану. От всех танцевальных площадок расходятся посыпанные золотым порошком дорожки. Они ведут к небольшому возвышению, окруженному серебряными резервуарами со всевозможными напитками, и гости пьют их под сенью деревьев, усыпанных вместо настоящих плодов засахаренными фруктами. На вершине этого возвышения стоит крестообразный стол с тончайшими яствами, которые то и дело возобновляются посредством хитроумного механизма. Музыканты невидимы, лишь звуки инструментов долетают до приглашенных; кажется, будто слух их услаждают гении воздуха.

Дабы оживить эту волшебную декорацию, пусть читатель вообразит на ее фоне очаровательных женщин и изысканнейших кавалеров Палермо, в костюмах один другого великолепнее и причудливее, с маской на лице или в руке, которые вдыхают ароматный воздух, опьяняются музыкой невидимого оркестра, грезят или беседуют о любви, и все же он будет далек от той картины, которая еще сохранилась в памяти стариков, когда я посетил Палермо, то есть по прошествии тридцати двух лет после этого вечера.

Среди групп приглашенных, расхаживавших по аллеям и гостиным, особое внимание возбуждала прекрасная Джемма в сопровождении свиты, которую она увлекла за собою, подобно тому как небесное светило увлекает своих сателлитов; графиня только что прибыла в обществе пяти человек, одетых, как и она, в костюмы молодых женщин и вельмож, которые поют и веселятся на великолепной фреске живописца Орканья в пизанской Кампо-Санто в то время, как смерть стучится к ним в двери. Это одеяние XIII века, одновременно наивное и изящное, казалось, было создано, чтобы подчеркнуть пленительную соразмерность фигуры графини, шествовавшей среди восторженного шепота под руку с самим князем де Бутера в костюме мандарина. Он встретил графиню у парадного подъезда и теперь собирался представить ее, как он говорил, дочери китайского императора. Высказывая разные догадки насчет этой новой затеи амфитриона, гости спешили вслед за ним, и процессия росла с каждым шагом. Князь остановился у входа в пагоду, охраняемую двумя китайскими солдатами, которые тут же открыли двери одного из покоев, обставленных в экзотическом вкусе, где сидела на эстраде княгиня де Бутера в китайском костюме, стоившем тридцать тысяч франков; едва увидев графиню, она поднялась к ней навстречу, окруженная офицерами, мандаринами и обезьянами — персонажами один другого блистательнее, отвратительнее или забавнее. В этом зрелище было так много восточного, феерического, что гости, хотя и привыкшие к роскоши, к блеску, вскрикнули от удивления. Они окружили принцессу, трогали ее платье, украшенное драгоценными каменьями, раскачивали золотые колокольчики на ее остроконечной шапке и, на минуту забыв о прекрасной Джемме, занялись исключительно хозяйкой дома. Все хвалили ее костюм, восхищались ею, и среди этого хора похвал и восторгов выделялся своим рвением капитан Альтавилла в парадном мундире, который он, видимо, надел в качестве маскарадного костюма; заметим, что князь де Бутера продолжал кормить его обедами к вящему отчаянию своего честного мажордома.