Если они видят, что человек интересуется их трудом, они делают все возможное, чтобы ему помочь. Когда репетировал жонглер, я крутился возле него, и он учил меня своему мастерству. Когда наступало время репетиции акробатов, я выбегал на манеж вместе с ними, и они с охотой объясняли, как делаются те или иные трюки, и даже репетировали со мной. А Строганов, глядя на меня, подбадривал:

- Дерзай, Ванятка. По всему видно, что из тебя выйдет хороший артист.

Однажды он сказал мне:

- Придется нам с тобой, Ванятка, на некоторое время расстаться, меня вызывают в Москву.

- А надолго?

- Месяца на два, на три.

- А зачем так надолго?

- Управление государственных цирков за границей купило пятнадцать бенгальских тигров, и их поручают мне.

Строганов не успел рассказать о тиграх. Он в тот же день уехал, оставив меня на попечение Жиколье. Жиколье после отъезда Строганова стал ходить гоголем.

Строганов разрешил ему во время своего отсутствия работать под собственной фамилией, конечно, не Жиколье, а настоящей - Жиколкин.

В день отъезда Строганова мы на арене не работали.

Жиколье сказал:

- Пока не снимут афиши Строганова, я работать не буду.

На второй день их сняли и у входа в цирк повесили новый щит, на котором был нарисован длинный человек в двухвостом пиджаке, который артисты называют фраком, а рядом с длинным - маленький черный, будто обмазанный ваксой, мальчик.

- Кто-то приехал к нам? - спросил я у одного униформиста.

- Нет, это тебя с твоим дядюшкой Жиколье так разрисовали.

- Меня?

- Да.

- А где же я?

- А вот.

- Разве я черный?

- Нет.

- А почему так нарисовали?

- Наверное, потому, что у твоего дядюшки в голове потемнело.

Я долго смотрел на этот щит и никак не мог поверить, что это нарисован я. Вечером действительно Жиколье затащил меня в строгановскую комнату и так замазюкал, что я не узнал самого себя. Когда мы подготовились к номеру, за занавесом я услышал:

- Алжирский дрессировщик Пьер Жиколье со своим юным помощником негром.

Как жаль, что шталмейстер не добавил: с юным помощником негром из села Чумаева.

На манеже мы проделывали то же самое, что и при Строганове, только перед выходом мне приходилось лицо красить черной краской, а после выхода - смывать ее.

Примерно недели две Жиколье работал на арене без задорин, а потом звери стали его подводить: начали капризничать, а иногда совсем отказывались исполнять трюки.

Артисты говорили: это оттого звери начали себя вести так, что Жиколье перешел от гуманной дрессировки к дикой.

Я тогда еще не знал, что такое гуманная дрессировка, что такое - дикая. Я видел, что Жиколье сильно избивал зверей.

Если какая-нибудь собачка во время репетиции плохо исполняла трюк, то Жиколье так ударял ее по голове палкой, что она несколько раз переворачивалась на месте. Поэтому звери во время представления стали работать напряженно, с поджатыми хвостами, боясь, как бы дрессировщик не огрел их палкой. И, наконец, они так остервенели, что их невозможно стало выпускать на прогулку. И чем дальше, тем становилось все хуже и хуже.

Хоть не подходи к ним. Бывало, выпущу их, а обратно в клетки загнать не могу... Я уж с ними и так, и сяк, а они на меня только рычат да лают. Прибегу к Жиколье, а он подзатыльник даст мне и выпроводит обратно. Я снова бегу во двор, схвачу за шею какую-нибудь собаку и тяну в клетку, а она разозлится да цапнет за пиджак - и полы нет.

После отъезда Строганова Жиколье стал обращаться со мной хуже, чем со зверями, и называл меня не иначе, как болваном.

Мы питались вместе с Жиколье, вернее Строганов ему оставил на мое содержание деньги, и Жиколье три раза в день водил меня в столовую.

Один раз в столовой Жиколье заказал себе графинчик водки, половину стакана налил и мне.

- На, пей, - сказал он. - Да помни, каков Пьер Жиколье.

Я понюхал водку.

- Не буду, - сказал я.

- Не будешь? - удивился Жиколье. - Вот так раз! Какой же из тебя выйдет дрессировщик? Дрессировщику надо обязательно пить.

- Ну что ж, коли надо, никуда не денешься, - повторил я бабушкину пословицу и взял стакан.

От водки у меня зашумело в голове, а потом стало так весело, что я чуть не затянул эрзянскую песню. Как из столовой я добрался до цирка, не помню. Проснулся в обед от крика Жиколье.

- Ты что, идиот, дрыхнешь? - орал он на меня. - Пора уже кормить зверей, а пища еще горячая. Сейчас же вычерпай из котла варево!

А у меня голова будто стопудовая, Состояние такое, словно я угорел в бане. Внутри жжет, ноги трясутся, а во рту горько. С трудом я поднялся с кушетки и пошел во двор.

Вычерпывая из котла варево, я всегда подставлял под ноги какой-нибудь ящик, потому что котел стоял высоко!

Так я сделал и на этот раз, но, когда я уже вытянул из котла ведро с варевом, меня обдало паром и мне сделалось сразу так плохо, что помутилось в глазах. Я потерял равновесие, ящик под ногами перевернулся, и ведро опрокинулось на меня. На крик сбежались люди. Стали охать, ахать и, как обычно бывает в таких случаях, начали гадать, как все произошло, Прибежал и Жиколье.

Взглянув на меня, он покачал головой и произнес:

- Вот негодный мальчишка! Ведь обязательно свой нос сунет туда, куда его не просят!

Через некоторое время в цирковой двор въехала желтая машина с красными крестами. Из нее вышли люди в белых халатах, осмотрели меня и сказали:

- Ожог первой степени.

И повезли куда-то.

В БОЛЬНИЦЕ

Какие в больнице все ласковые! До этого я знал только трех человек, которые ко мне хорошо относились: бабушка, тетя Дуняша и Строганов, а здесь все не чают души во мне. Подходит старенькая няня, гладит меня по голове и по-матерински спрашивает:

- Ну как, соколик, дела-то? Ишь ведь, будто поросенка, тебя обварили.

Сестра подбадривает:

- Крепись, молодой человек, все хорошо кончится.

А седенький доктор с бородкой, похожей на кудельку, только успеет войти в палату, сразу же обращается ко мне:

- Как тут чувствует себя наш циркач? - Глаза его светятся так же ласково, как у бабушки. - Ну-ну, - говорит он, - полежи еще чуточек, и все будет ладно.

А месяца через два доктор похлопал меня по спине и сказал:

- Ну, циркач, теперь расскажи, что ты умеешь делать.

Вместо того чтобы рассказывать, я взобрался на табурет и с него сделал сальто-мортале.

- Ту-ту-ту, - сначала закричал доктор, - разве сразу так можно? - Но, осмотрев меня, сказал: - Молодец, теперь ты вполне здоров. Можешь снова прыгать в цирке.

А через несколько дней он подошел ко мне и спросил:

- Скажи-ка, молодой человек, кто у тебя в цирке есть? Ну, отец или мать, а может быть, брат?

Я хотел ему похвалиться, что у меня там есть человек лучше отца. Но не успел и раскрыть рта, доктор проговорил:

- Цирк-то ведь из нашего города уехал. Вернее, цирк-то остался на месте, но артистов здесь уже нет.

Слова доктора оглушили меня. Я смотрел на него и не мог вымолвить слова. А на следующий день, когда снова увидел его, подумал: "Ну и пусть уехал цирк, там все равно меня бил Жиколье, а здесь никто даже пальцем не трогает. Буду жить в больнице".

Между тем в больнице все меньше и меньше стали обращать на меня внимание. Старичок доктор совсем не подходил ко мне. Если раньше, когда с ним бывали другие доктора, он обязательно подводил их ко мне, то теперь, когда чужие доктора спрашивают обо мне, он кратко отвечает: "Выписан". А няни и сестры смотрят на меня с сожалением и даже с тревогой. Я, чувствуя это, стал меньше торчать в палате, бегал по больничному садику.

Но вскоре беготня надоела. Напала на меня скука. Я забивался куда-нибудь в угол и там просиживал целыми часами.

Через несколько дней от сестры я услышал, что доктор хлопочет о моем определении, что здоровым в больнице не разрешают жить.