Дядя Сидор знал, что как только он скроется из виду, Гоша немедленно рванет в сортир аэропорта засадить себе на унитазе очередную дозу. Кот помоечный. По всему видно, с утра мается, издергался весь. Только дозу на этот раз он получит по полной. Дядя Сидор обо всем позаботился. Всем дозам дозу получит, улетит так, что дорогу назад забудет. Эх, Гоша, Гоша. Пусть земля ему будет пухом, а гроб – периной.

Про себя он называл это «зачистить» концы. Гошу давно пора было убирать. Знает много, не по его уму столько знать. Дядя Сидор никогда не доверял наркоманам.

Действительно, как только шеф скрылся в направлении пограничного контроля, Гоша рванул в туалет.

С самого утра его мутило, колючий озноб, предшественник ненавистной ломки, уже пробирал все тело. Несмотря на это, Гоша сначала вылил остатки содовой в раковину, прополоскал бутылку, протер от отпечатков туалетной бумагой и выкинул в мусорное ведро.

До своего Франкфурта дядя Сидор, конечно, долетит. И, может, даже пива попить успеет. А дальше – все, дальше капут, хитрый медленный яд, добытый Гошей в столице за немалые деньги, подействует. Не видать хозяину Лазурного берега как своих ушей. Он, Гоша, останется в Марьинске за главного. Он их всех построит, он им покажет небо в алмазах. Колдуны, мать их за обе ляжки. Обо всех ноги вытрет и каждому в карман высморкается. Правильного пацана в погребе мариновать – надо же додуматься.

Расправившись с ядовитой бутылкой, Гоша заперся в туалетной кабинке и наконец-то взялся за шприц. Укололся и блаженно откинулся на прохладный сливной бачок. Теплая волна первого прихода накатила, побежала, закружилась по жилочкам, и жить стало хорошо и уютно.

Сколько их было в его жизни, этих унитазных бачков. Этих туалетных кабинок, где приходилось ширяться, вздрагивая от каждого случайного стука. Ничего, ничего, теперь не будет. Теперь он самый главный.

Наркотик, как всегда, не подвел. Хорошо стало. Приятное блаженство накатилось на него, как теплое море. Волна за волной набегали, растекались, захлестывали. И он погружался в них. Тонул. Все глубже и глубже. Очень сильный приход, понимал он, какой-то слишком сильный. Гоша сам не заметил, как потерял сознание…

– Пошли отсюда, – сказал Ерш Длинному, когда Гоша вприпрыжку скрылся за дверью мужского туалета.

– А Гоша? – не понял Длинный.

– А что Гоша? Не будет больше Гоши. Улетел наш Гошенька далеко и надолго.

Ерш усмехнулся с видом снисходительного превосходства. Ему откровенно нравилось быть начальником.

Они вышли из прохладного, кондиционированного зала в удушливую летнюю жару.

* * *

Пал Палыч нарушал. Превышал скорость так, что машину заносило на поворотах. Засевший в кустах гаишник радостно кинулся ему наперерез. Но, узнав машину и водителя, только погрозил полосатой палкой и махнул рукой: проезжай, мол, быстрей, не вводи в искушение. Его бывший ученик Саша Федоров. У парня были хорошие способности к физике. Теперь вот палкой на дороге машет. Правда, хорошо зарабатывает…

Стрелка спидометра качалась между ста двадцатью и ста сорока. Движок натужно ревел, но тянул. Руль бился под руками, как живая рыба на прилавке. От непривычного напряжения слезились глаза.

Обычно Пал Палыч так не ездил, девяносто по трассе, шестьдесят – в городе, как положено, правила тоже не дураки составляют. Для неуклюжих российских машин наши спокойные правила – самые подходящие, всегда считал Пал Палыч. Постоянно мотаясь по дорогам, много видел он этих гонщиков, отдыхающих по придорожным кюветам рядом с покореженными автомобилями.

В принципе, спешить ему было некуда. Даже наоборот. До назначенного времени оставалось еще полчаса, а ехать – километров двадцать от силы. До деревни Оладушкино. В Оладушкине жил кум Пал Палыча Евгений, крестный дочери, двоюродный брат жены-покойницы. А следовательно, вдвойне родственник. Пал Палыч не то чтобы сильно любил кума Евгения. Но уважал. Евгения всегда все уважали. Правда, никто не любил.

Но дело даже не в этом. В Оладушкино Пал Палыч ехал по заданию. Это очень важно, сказал ему Паисий. Очень, очень важно, несколько раз повторил он. Пал Палыч ему поверил. Ему трудно было не верить.

Задание было простое. Он, Пал Палыч, должен был отъехать от города ровно на пятьдесят километров. И ровно в 15.00 нажать кнопку. И все. Но это очень важно. Очень.

Кнопку Паисий ему дал с собой. Красную круглую кнопку на белой гладкой коробочке. Маленькая коробочка, на ладони умещается, но тяжелая, словно металлическая. А по виду – дешевый пластик.

Странное, конечно, задание. Абсолютно шпионское какое-то. Как из плохого фильма. Но не из фильма. Пал Палыч верил Паисию. Даже когда не знал, что он инопланетянин. Глаза у него такие. Нечеловечески спокойные. Мудрые глаза, другого слова не подберешь. Пожившие такие глаза, словно прожившие тысячу лет и проживающие вторую. Человек с такими глазами не станет ковырять железнодорожный откос саперной лопаткой, закладывая мину под рельсы. Бред собачий. Человек? В том-то и дело, что нет…

Он, Пал Палыч, так с ним толком и не поговорил, вроде как не о чем оказалось. А ведь хотел, сколько лет хотел…

И кнопка в кармане. А вдруг…

Очень важно. Очень…

Пива бы выпить для прояснения мозгов, подумал Пал Палыч. Потом еще немножко подумал. А все-таки лучше – водки, согласился он с сам собой.

Фигуру, одиноко бредущую по обочине шоссе, Пал Палыч заметил в последний момент. Затормозил так, что завизжали колодки.

Это был районный психиатр Остапченко. Пал Палыч первый раз его таким видел. Врач был одет в рваную ковбойскую шляпу, темный, потерявший цвет плащ и литые, ядовито-желтые резиновые сапоги женского фасона. В руках он держал плетеную корзинку, где, среди нескольких сыроежек ярко краснели два больших мухомора.

Остапченко, не здороваясь, ни слова не говоря, сел на сиденье рядом с водителем. Поставил корзинку на колени, обхватил руками. Уставился на дорогу.

Пал Палыч из вежливости с минуту помедлил. Потом тронул машину, резко набирая ход. Стрелка спидометра опять переползала за сотню. Остапченко продолжал углубленно молчать.

– По грибы ходил, доктор? – спросил Пал Палыч для завязки разговора.

Остапченко молчал.

– Ты же вроде говорил, что не грибник? – снова спросил Пал Палыч через некоторое время.

Остапченко молчал.

– Соседка моя, баба Гаша, рассказывала, грибов в этом году тьма-тьмущая.

Пал Палыч покосился на мухоморы на дне корзины.

Остапченко разомкнул губы и слегка пошевелил ими. Пал Палыч напрягся, но слов не услышал. Может, доктор среди своих психов окончательно спятил?

– Соседка говорила, белых много, – продолжал свою одностороннюю беседу Пал Палыч. – Подосиновиков – тоже много. А уж сыроежки – хоть косой коси. Хороший год, грибной…

– Каждый человек, – отчетливо и громко сказал Остапченко, – время от времени должен окунаться в говно.

Пал Палыч слегка опешил. Тезис был неожиданный. И спорный, конечно, но не в этом дело. Спятил доктор, совершенно определенно спятил. И дернул же его черт остановиться. Возись теперь с психом. Как бы не кинулся.

Он снова покосился на Остапченко. Тот сидел смирно, все так же напряженно глядя перед собой. Добрые люди, да что ж это такое творится в тихом городе Марьинске?

Между тем они приехали. Пал Палыч вырулил на обочину дороги, остановил машину.

Стало тихо. Вокруг не было ни души, только бегала около колышка привязанная брезентовой веревкой коза. Деревню Оладушкино и во времена совхозного процветания трудно было назвать преуспевающей, так себе деревенька, два десятка некрашеных домиков, притулившихся вдоль уходящей за горизонт трассы. Теперь она окончательно захирела. Дачники из больших городов сюда еще не добрались – далеко. Половина домов стояли пустые, с забитыми крест-накрест окнами. Окна брошенных домов смотрели на новенькую блестящую «пятерку» с тоскливой и жалобной безнадежностью. Жилые дома еще бодрились, но тоже скорее делали вид.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: