- Ты забиваешь себе голову всякими глупостями. Со мной все в порядке. Откуда такие мысли?

За мной нужен уход. Одному мне совсем плохо. Она делала все. Правда, заставляла за это терпеть кой-какие свои недостатки, а у кого их нет? У нее удивительная способность безмерно страдать по пустякам. С ней никогда не знаешь, что она в следующий момент выкинет. Потом она все помнит наоборот, иногда просто обидно. С ней очень непросто, конечно.

Пять лет вместе. Пять лет молчаний и разговоров и целомудренных ласк. То она, словно девчонка, носилась по дому (у нее был халат с широкими рукавами. Цветастый. Вечно она этими рукавами за все цеплялась), то сломается вдруг, сядет, уставится в стол, какую-нибудь мелочь бесцельно передвигает - не дозовешься. Подражает кому-то, что ли? Я ее ревновал, я и не подозревал раньше, как может сломать человека ревность. Я бы, честное слово, простил, если б что-нибудь обнаружил. Но отпускать одну - просто мука была, даже на полчаса. У нас в поселке почти сплошь мужчины.

Я ничего поделать с собой не мог: таскался за ней в экспедиции, заново учился управлять вертолетом, снова вспомнил свои таланты стрелка. Здесь это очень ценится. Ни на шаг от нее не отходил.

И еще. Я всегда чувствовал Бориса-Второго, где бы он ни находился.

Она хотела ребенка. Она не говорила мне, но я и так видел. Да и прорывалось у нее. В том, как ухаживала за мной, как хотела быть главной кого из них к материнству не тянет? А я тоже мечтал о ребенке, неважно девочка или мальчик. Сам толком не знаю, почему. С одной стороны... конечно, конечно!.. Привязать ее хотел, отвлечь от нее мужчин, которые наседали на нее роями. С другой стороны, просто от нее ребенка хотел, и для себя тоже хотел, даже неважно от кого. Еще, может, потому, что она хотела. А самое главное - из-за того, что... ну, какой от меня ребенок? А искусственный, нам казалось, не то. Вот именно что не из-за ребенка нам ребенок был нужен.

Мы оба хотели невозможного.

Кому первому это пришло в голову, убейте, не вспомню. Да и не пришло в голову, не придумалось, не вспомнилось - видно мысль такая сидела всегда, и в конце концов кто-то сказал слово. Кто, кто...

Я позвал его, и он тут же откликнулся.

- В чем дело? - спросил он по дальней связи.

Я сказал, - приезжай, - а он ответил, - хорошо, - и ни о чем не спросил.

Я все обдумал. У нас был четкий план. Я разбросал вокруг поселка жвалы прыщенога, натертые мускусом, с таким расчетом, чтобы, когда вечером задует в сторону Синих Холмов, запах донесся до гнезд ипритовых пауков.

Составляя план, мы с Зофьей спорили, поправляли друг друга. Говорили дельные вещи и вещи пустые, мы все время смотрели в стороны, потому что в тот день взглядом можно было обжечься.

В конце концов наши глаза все-таки встретились, и я сказал:

- Это не может быть серьезно, все, что мы придумали.

Она промолчала, сжавшись.

- Это просто гадко. Она болезненно скривилась чисто мужской гримасой. Такой я никогда не видел ее, в ней вскрылось на миг настолько чуждое мне, настолько отвергающее меня, что стало страшно. Потом она прослезилась, вздохнула с облегчением, горько и радостно головой замотала.

- И правда, давай забудем.

- Конечно! Не могли же мы в самом деле...

Мы радовались, прижимались друг к другу, говорили о том, как нам хорошо, но тогда уже знали, что обманываем себя, что весь наш план ужасный мы выполним, и не только из-за ребенка, а еще и потому, что мы так хотим. Так хотим, именно. Я не могу объяснить, что это было, что-то тяжелое, темное, в чем мы сами себе не могли признаться. Ненависть, горечь? Не знаю, не могу объяснить.

И минуты через две мы принялись отшлифовывать план.

Еще она говорила:

- Он может влюбиться в меня.

- Он должен.

- Я хочу сказать - сильно.

- Вряд ли. До тебя я всех любил сильно, только недолго.

- Но теперь ты...

- Я - другое дело.

- Я тоже могу влюбиться.

- Это... это быстро пройдет.

- А если нет?

- Но ведь он - это я!

Даже умнейшие женщины иногда не понимают простых вещей.

Борис прибыл дня через два после моего вызова. Он никак не мог выйти точно, и нам пришлось встречать его в воздухе. Наш вертолет шел бок о бок с его разведботом, связь между нами была непривычно сильной, и я опасался, как бы он не прочел моих мыслей. Но он не читал их, он был простодушно открыт и ничего выведывать не собирался. Я ему немного завидовал: и тому, что он летит в разведботе, и тому, что он так открыт. Для меня все это было недостижимым.

По сравнению с его машиной вертолет выглядел горбатым неухоженным карликом. Мне трудно было вести полет: я почти целиком ушел в Бориса, в его мысли, ощущения - я их и забыл-то почти, - а его приборную стенку я разглядывал с куда большим вниманием, чем свою. Он почувствовал мою тоску и принял ее, как когда-то принимал мои боли. От благодарности, от теплого наслаждения, которое принесло его участие, я чуть не раскрылся. Каким же подонком я себя чувствовал тогда!

Потом была встреча. Мы стояли около дома, и во время процедуры знакомства я поймал себя на мысли, что с гордостью представляю Зофье стройность и ловкость моего прежнего тела, а Борису - красоту моей жены.

Он восхищенно смотрел на нее и говорил:

- Я, оказывается, очень хорошо вас знаю. Наверное, через Бориса.

Она краснела, хмурилась и старалась отвести взгляд. Иногда мне очень жаль бывает, что читать я могу только своего двойника.

Я прекрасно видел, к чему все идет. Я сам этого хотел, но настроения это не поднимало. Мне было плохо, так плохо, что, даже не будь между нами связи, он должен был заметить мое состояние. Но он видел только Зофью. Всегда, с того самого момента, как я познакомился с Зофьей, он слышал мою любовь к ней, проникался любовью, а теперь я читал его, читал, как отраженного самого себя, и, знаете, это было больно. Ему казалось, что он все время тянулся именно к ней. Он ослеп и оглох. А я с трудом сдерживался.

С минуту мы стояли как в шоке, даже молчали, помнится, затем он (первый!) собрался, сказал что-то дежурное, и мы вошли в дом. Он всеми силами старался не думать о ней и не глядеть в ее сторону. Я читал его легко и свободно, а он ни на чем не мог сосредоточиться.