Когда некий представитель местной науки, цитируя положение конфуцианской философии «Управлять государством так, чтобы нести мир подданным» с презрением отозвался о гадании, Оэн сказал: «В этом мире и те, кто правит, и те, кем правят, обычные люди. Править — все равно что спасать тонущего в океане без лодки. Спасение как раз в гадании, это та лодка, которая нужна, чтобы помочь утопающему».

Оэн был большим ученым-эрудитом, который опирался на отечественную, классическую науку, заложенную трудами Мабути[19] и Норинаги,[20] но знал и китайскую науку — ее разделы о классификации и философию, был сведущ в буддийских учениях «махаяна» и «хинаяна», был знаком даже с европейской наукой. Одержимый идеей монаршего правления и национального престижа, он разочаровался в людях, которые свое бездействие в момент прихода коммодора Перри[21] потом перевоплотили в идею изгнания иностранцев, сделав ее знаменем борьбы с сёгунатом, поэтому в последние годы отдалился от мира и погрузился в мистику.

Он мечтал вернуть Японии древний мир богов. Его не удовлетворяло то, как Мабути и Норинага толковали древние источники, он был исполнен решимости, опираясь на классическую литературу, сделать доступной для людей древнюю религию, исправить человеческую душу, вернуть этому миру свежесть мира богов, уповать на милость небес. Другими словами, речь шла о практике возрождения старой морали. Он упоминал даже о «греческих схоластах», но это было все равно, что проповедовать мораль в стране, где изначально не было морали; он выражал согласие с теориями не имперской морали, которые его убеждали. Идея божественного пути была в единстве духовной и светской власти: служить в этом мире императору — потомку богов — есть то же, что служить богам, обитающим в том, далеком, мире; служение богу должно осуществлять, испрашивая божье веление, но обращаться за изъявлением божественной воли нужно с чрезвычайным почтением, а для этого нет других способов, кроме гадания.

Оэн, ярый сторонник божественного, обратил в свою веру, начиная с Томоо Отагуро, многих кристально чистых людей, и скорбь их по поводу кончины Оэна можно было сравнить со скорбью учеников, окружавших почившего Сакья-муни.

И вот сегодня Томоо Отагуро через три года после смерти учителя, оказавшись в безвыходном положении, очистив душу и тело, собирался сам провести гадание.

Когда был издан императорский эдикт о реставрации монархического правления, забрезжил свет, будто ожила воля покойного императора Комэя, намеревавшегося изгнать иностранцев, но небо сразу опять затянулось тучами, с каждым месяцем, с каждым годом набирала силу политика приобщения к западной цивилизации, и вот к чему это привело. В 3-й год Мэйдзи[22] было одобрено обучение в Германии племянника императора Нинко принца Ёсихисы, в конце того же года простым людям запретили носить меч. В 4-м году Мэйдзи[23] было разрешено стричься и не носить меча, один за другим заключались договоры с иностранными государствами, в прошлом, 5-м году Мэйдзи,[24] был принят европейский календарь, в новый год в префектуре Оита были беспорядки, и с целью усмирить народ там расположили шесть гарнизонов. Истинный смысл правления, как его толковал учитель, представал на деле в своей полной противоположности.

Государством, по сути, не управляли, его разрушали. Надежды были обмануты, людские души дичали, побеждали не чистота и благородство, а грязь и низость.

Что подумал бы учитель, если бы увидел все это? Что подумал бы покойный император, окажись он в этом мире?

Отагуро еще не знал, что в 4-м году Мэйдзи посланный с официальной миссией в Европу и Америку князь Ивакура, а также бывшие с ним помощники — Такаёси Кидо, Тосимити Окубо, Хиробуми Ито на корабле горячо спорили о государственном переустройстве, и все громче раздавались голоса, утверждавшие необходимость установления в Японии республиканского строя, чтобы можно было противостоять великим державам Европы и Америки.

С другой стороны, реставрация императорского правления и единство духовной и светской власти, о чем радел наставник, выглядели следующим образом: в 5-м году Мэйдзи было реорганизовано в министерство общего профиля прежнее министерство, занимавшееся исключительно вопросами религии, потом отказались даже от него в пользу ведомства храмов и монастырей, таким образом, искони японские синтоистские храмы были низведены до уровня чужеземных буддийских монастырей, все надежды были утрачены.

Сейчас Отагуро обращался к богам, желая узнать их волю по поводу двух действий. Первое касалось намерения Харукаты Кая «своей смертью на глазах нынешних властей изменить вредную систему правления».

Кая призывал уничтожать врага, не обагряя своего меча его кровью, — подражать тому, как поступил в 3-м году Мэйдзи Ясутакэ Ёкояма, вассал даймё[25] из княжества Сацума: он представил доклад и тут же заколол себя мечом, намереваясь достичь таким образом результата. Однако товарищи Каи сомневались в эффективности подобного способа.

Проводить гадание по поводу второго действия следовало в том случае, если не будет одобрено свыше первое. Оно звучало так: «Во мраке, взмахнув мечом, убрать замешанных в грязных махинациях министров». Отагуро тоже считал, что если боги с этим согласятся, по-другому поступить будет нельзя.

«Размышления о сути гадания» предписывали использовать при действе, как то делалось во времена первого императора Дзимму,[26] чан для сакэ и бобовую патоку, но Отагуро опирался на секреты гадания храма Исэ, переданные в храм Сумиёси, находившийся в Уто. Он выбрал и тщательно очистил ветку персикового дерева, сделал, нарезав толстую бумагу, молитвенные полоски и прикрепил к ветке, затем подготовил молитву, оставив в ней свободные места для ответов «да» или «нет». Потом он написал на одной из бумаг: «Убить себя на глазах нынешних властей и изменить вредную систему правления — дозволено», еще на трех — «…не дозволено», скатал бумаги с надписями в шарики и, смешав так, чтобы непонятно было, где какой, положил на столик для подношений, спустился по лестнице из молельни, поднялся по ступеням к главному храму, благоговейно раскрыл створки двери и в разгар светлого дня вполз на коленях во мрак.

Внутри нагретого солнцем храма было очень жарко, в темноте будто застоялся комариный звон. Солнечные лучи доставали до подола белой одежды простершегося ниц у самого порога Отагуро. Белые штаны хакама из тонкого шелка-сырца в свете падающего на них солнца казались большим, закрывшим лепестки цветком гибискуса. Прежде всего Отагуро произнес слова очищения.

Зеркало — атрибут божества — тускло поблескивало во мраке. В этой жаркой тьме обитал, отсюда смотрел бог — это Отагуро ощущал так же явственно, как пот, который тек со лба на виски, полз к кончикам ушей. Ему казалось, что биение у него в груди подобно биению божественного сердца, что гремит в стенах храма. Перед глазами, в темноте, куда так стремилось истомленное жарой тело, чудилось нечто чистое, свежее, будто там бил источник.

Когда Отагуро взмахнул веткой с бумажными полосками, поднялся шелест, напоминающий шелест голубиных крыльев. Сначала он, изгоняя злых духов, провел ею влево, вправо и снова влево над столиком, а затем, успокоив сердце, медленно и тихо погладил священной веткой по столику.

Два бумажных шарика из четырех, зацепившись, повисли на полосках и отделились от столика. Он развернул их, поднес к струящемуся снаружи свету. На мятой бумаге явно выступила надпись «не дозволено». Второй ответ был тоже «не дозволено».