Свайка зажмурила глаза и тотчас погрузилась в очередной собачий сон. Нежно повизгивая, она слабо шевелила пушистым хвостом, но вдруг приоткрыла один глаз, второй, и хвост вовсю заходил по дивану. Пришёл Лёшка, друг хозяина, и значит, её друг.

Николаев поднял брови:

— Радиограмму? Опоздал, теперь до утра пролежит.

— А ту, что… уже передали?

— «Перерулил экватор»? Конечно. Изменить хотел? — догадался Николаев. — Вместо «перерулил» — «пересек», конечно?

— Ага. — Лёшка и головой мотнул утвердительно. Поразмыслив, он решил, что «пересекли» скромнее и понятнее.

— Не расстраивайся! Так даже лучше: пе-ре-ру-лил. Присаживайся, Лёша. Опять в ночь с Пал Палычем?

— Меня освободили от ходовых вахт. Пока экзамен не сдам.

— Ну и правильно. Готов?

Лёшка неопределённо повёл плечами.

— Пал Палыч говорил, что ты хорошо подготовился. С английским у нас тоже нормально. Азбуку не забыл? Ну-ка. — Николаев быстро отстучал что-то карандашом по столу.

— Ещё раз, — попросил Лёшка. Он понял все буквы, но слово — абракадабра какая-то!

Николаев, откровенно улыбаясь, застучал медленно: тук, тук-тук, тук, тук-тук, тк, тк, тк-тк, тук…

— М — о — б — а… Не выходит, опять ерунда.

— Плохо, плохо, — деланно строго сказал Николаев и встал. — Семафором попробуем. Принимай.

Лёшка тоже поднялся на ноги.

Николаев помахал над головой руками: «Вызываю!» Лёшка тотчас отсемафорил: «Принимаю!»

Руки Николаева замельтешили, как крылья у мельницы. Лёшка описал правой рукой замкнутую окружность: «Принять не могу». И тогда Николаев рассмеялся, чем ещё больше смутил Лёшку.

— А Ленинград принял! Что у тебя получилось?

— МОБАЛИШТО какое-то…

— Не какое-то, а какие-то. Впрочем, и не какие-то, а известные люди, родственники, полная семья.

— Чья? У нас такого нет на судне. Митрохин, Макаров…

— Есть, да не скажу. Служебная тайна.

Возвратившись в каюту, Лёшка спросил Пашу:

— Кто у нас Мобалишто?

— А что? — насторожился Паша.

— Ничего. Фамилию такую сегодня услыхал.

Паша сообразил, что Лёшка слыхал, да не всё.

— Не знаю такого. — Он притворно зевнул. — Травля, не иначе.

— Мобалишто. Сроду фамилии такой не встречал.

— И я, — сказал Паша, отворачиваясь к переборке. — Вырубай свет.

— Я ещё посижу. Экзамены ведь.

— А-а, — протянул, зевая, Паша и засопел.

В третьем часу ночи, когда Лёшка, отзанимавшись, вышел глотнуть свежего воздуха перед сном, он встретил Быкова. Моторист поднялся наверх покурить. В шахте курить запрещено, да и без табачного дыма дышать там нечем, потом все обливаются.

— Скорее бы уж тропики кончились, — посочувствовал Лёшка.

— И не говори! Ты что, санитарную ночь устроил?

Лёшка не понял.

— Постирушку, говорю, затеял? Я мимо проходил — на полную мощность агрегат работает.

— Нет, это не я сти… — Лёшка остановился на полуслове.

Сразу после ужина Паша загрузил в стиральную машину свои джинсы, щедро обсыпав голубым японским порошком. Должен помочь: на правой штанине Паша пятно посадил — за промасленный трос зацепился.

— Пашины джинсы! — ахнул Лёшка и побежал в прачечную.

Моторист из любопытства пошёл следом.

В баке, в мутном водовороте, металось что-то серо-фиолетовое. Отключили ток. Быков вытащил щипцами жалкие, измочаленные джинсы.

— Да-а, заклёпки проржавеют, ковбой уже испарился, — скорбно произнёс Быков.

Но всё это было ещё полбеды. Джинсы сели по длине и ширине.

Паша горевал остаток злополучной ночи и весь день.

— Шорты сделай, — посоветовал боцман.

— Верно, — воспрянул Паша, — будет в чём показаться в Австралии. Там же все в шортах ходят!

— Насчёт Австралии мы ещё посмотрим, — туманно ответил боцман.

Из урезанных джинсов вышли отличные шорты, плотные, с четырьмя карманами и задубевшей кожаной латкой.

Через открытые иллюминаторы вливался забортный шум и плеск. На пластиковом белом подволоке играли солнечные блики.

Лёшка сладко потянулся и спустил ноги. Вчера улёгся поздно; забираться на койку не стал, устроился на диване.

Прошлёпав к дверям, он снял с крючка новую фуражку и глянул в зеркало над умывальником. Лёшка видел своё отражение лишь по грудь. А больше и не надо было. Главное — фуражка с якорем в овале из золотой канители и полосатая бело-синяя тельняшка.

Матросскую фуражку торжественно вручил капитан.

— Поздравляю вас, — сказал он, пожимая руку.

— Теперь ты настоящий матрос, Алексей. — Пал Палыч был доволен своим учеником. Лёшка и в самом деле отлично выдержал экзамен.

От капитана Лёшка первым делом забежал к Николаеву. Каюта начальника судовой радиостанции рядом.

Дверь была открыта. Николаев ждал, выглядывал Лёшку. Увидел расплывшуюся от неуёмного счастья загорелую, розовощёкую физиономию, новенькую фуражку и понял без слов. Обнял, притянул, похлопал по крепким, налитым мускулам, потом оттолкнул от себя. Руки сплелись в сильном мужском рукопожатии.

— Поздравляю. Поздравляю, Лёша! Не простой экзамен выдержал ты — профессиональный. Вот теперь и ты полноправный рабочий океана. Теперь, как говорится, держись! И — так держать! Всё будет нормально, всё будет хорошо!

Лёшку обдала горячая волна. Так, наверное, сказал бы и отец. И про рабочего сказал бы. «Мы, — любил повторять он, — моряки, рабочий класс океана». Отец очень гордился этим званием.

«Всё будет хорошо». Точно такими словами напутствовала Лёшку мама…

— Дядя Вася… Радиограмму бы…

— Непременно! Через час в эфир выхожу и твою в первую очередь перешлю в Ленинград. А боцман знает уже? Сходи обрадуй Николая Филипповича.

— Да, да-да! — горячо подтвердил Лёшка (а Николаев про себя отметил, что крестник его и говорить веселее стал, не тянет, как бывало). — Я сейчас, я быстро!

Лёшка убежал. Николаев опустился на диван, вздохнул. Эх, не дожил Костя до этого дня!

Боцмана, как обычно, на месте не оказалось. Его только ночью, да и то спокойной, можно застать в каюте. Лёшка отыскал Зозулю в малярке.

— Ну? — нетерпеливо спросил тот.

Счастливо улыбаясь, Лёшка браво приложил руку к фуражке.

— Ну, молодец, Смирнов, — с облегчением выдохнул боцман, тщательно вытер паклей руку и протянул Лёшке. — От всей души рад за тебя.

— Спасибо. Большое вам спасибо, товарищ боцман… Николай Филиппович…

— Чего там! — махнул Зозуля, откровенно довольный и Лёшкиным успехом и его признательностью.

Не первого, не двадцатого практиканта и ученика вывел он в люди, но каждый раз волновался в день экзаменов, будто сам выходил один на один к аттестационной комиссии. Он и сегодня ушёл в малярку — занять чем-нибудь беспокойные руки, скрыть от других свои переживания.

— Чего там, — повторил Зозуля и гулко откашлялся. — Зайди ко мне после ужина…

Боцман подарил Лёшке тельняшку.

— Хотя и не в моде на торговом флоте тельняшки ныне, а традиция есть традиция. Лично я, Смирнов, полжизни относил полосатенькую. — Зозуля нежно провёл по целлофановому пакету с тельняшкой. — Первую кругосветку в ней сделал, в первую атаку в ней пошёл. Так что носи на здоровье.

Он говорил так, словно это была та самая заветная его тельняшка, просоленная морем и солдатским потом, застиранная и простреленная.

— И помни завсегда, Смирнов, что ты есть матрос, звание оправдывай с максумальной честью, усердием и мужественностью…

Судно ещё шло в тропиках, однако жара спала и не было уже изнуряющей влажной духоты, хотя ртутный столбик показывал +25. Более, чем тепло, но Лёшка на ночь не снимал тельняшки.

Теперь из зеркала глядел загорелый парень в матросской фуражке и матросской тельняшке, плотно сидевшей на широких плечах и груди. Парень самому себе нравился и улыбался.

«Дома бы в таком виде показаться! И в школу зайти! — Лёшка оторвался от зеркала, посмотрел на босые ноги и засмеялся: — Да, именно в таком виде!»