Только она никогда этого не делает.

— Что это было? — спрашиваю я, мечтая прочесть ее мысли, когда она уже около окна.

Наши взгляды встречаются. От ее взгляда в моей груди становится тяжело, будто она ударила меня ножом, и медленно, как и из нее, из меня вытекает вся жизнь. Мое сердце, может, и бьется, но оно бьется из-за нее. Ради таких моментов.

— Я не знаю, — шепчет она, а затем выбирается наружу через окно, отдаляясь от меня. Она остается в моей жизни, как тяжелое облако, и я позволяю ей это, потому что цепляюсь за надежду, что все изменится.

В комнате витает ее запах, просачивается в мои кости после ее ухода. Я не хочу думать о Куинн, но думаю. Сначала минуты, потом часы. В последнее время все мои мысли только о ней.

Я не знаю, как долго лежу без сна, думая об этих поцелуях и о том, что они означают, а потом медленно проваливаюсь в сон, проснувшись только от звенящего мне в ухо будильника.

Хлопнув по будильнику, я сбрасываю его с прикроватной тумбочки на пол и зарываюсь лицом в подушку, проклиная тот факт, что вообще проснулся.

Я не ранняя пташка. И не сова. Во всем дне, наверное, всего два часа, когда я наслаждаюсь жизнью. И обычно они наступают, когда я нахожусь на бейсбольном поле.

Вздохнув, я вздрагиваю от прохладного воздуха, проникающего через окно, которое Куинн оставила открытым.

В этот момент я понимаю, что опаздываю в школу. Это для меня обычное явление. Я никогда не могу вовремя собрать себя в кучу ни для чего, кроме бейсбола.

Скатившись с кровати, я спускаю ноги на ковер и сижу так некоторое время, потирая глаза. Проклиная тот факт, что проснулся и не могу снова лечь и уснуть, я подхожу к окну и закрываю его, прежде чем обернуться и поискать что-нибудь из одежды. К счастью для меня, на краю кровати лежит пара джинсов, а возле них чистая толстовка.

Схватив вещи, я вспоминаю о том, что сегодня вечером у меня игра и мне нужно найти все свое снаряжение, потому что у меня не будет времени вернуться домой перед игрой.

— Мам, где моя перчатка? — кричу я, выглянув в коридор.

— Вероятно, там, где ты ее и оставил, — кричит она в ответ, ее голос немного приглушен шумом бегущей из крана воды.

Я задумываюсь, слышала ли она прошлой ночью Куинн… но потом понимаю, что, скорее всего, не слышала. Ее голос звучит довольно сонно. Часть меня задумывается над тем, сказала бы она что-нибудь, даже если бы и услышала? Моя мама всегда была привязана к Куинн, и, похоже, приняла наш разрыв так же плохо, как и я сам.

Оглядывая комнату, я не нахожу перчатку. По факту, я не вижу ничего, кроме мятой одежды и остатков китайской еды в картонной коробке, которую я оставил прошлым вечером на прикроватной тумбочке рядом с книгой по истории.

Чем это так пахнет? Боже, надеюсь, это китайская еда. Что, если Куинн почувствовала этот запах?

Я не хочу об этом знать. Я плотно закрою дверь, когда выйду из комнаты, это уж точно.

— Не забудь убраться в своей комнате! — кричит мама, напоминая мне о том, что здесь полная катастрофа.

Буду надеяться, что она не унюхает этот запах.

Она права, мне следует убрать весь этот беспорядок, но, скорее всего, я этого не сделаю. Она пытается добиться этого от меня с тех пор, как я был еще ребенком, и я всегда говорю, что уберусь, но не делаю этого. Типичный подросток, правда?

Отбрасывая в сторону несколько пар джинсов по пути к кровати, я нахожу свою перчатку под третьей парой вместе со своими штанами и джерси.

— Чейз Джейкоб! Если ты не поторопишься, то опоздаешь в школу.

Я закатываю глаза на тот факт, что она перешла на тяжелую артиллерию и использовала оба моих имени. Что еще забавнее, она кричит на меня, хотя сама уже на десять минут опаздывает на работу. Моя мама всегда шутит, что мы два сапога пара. Мы оба пунктуальны в очень редких случаях.

Она утверждает, что это началось с моего рождения.

Мама поехала в больницу, в которой собиралась рожать, за две недели до установленного срока родов только для того, чтобы быть на месте, когда придет срок. Она пробыла в больнице три дня, прежде чем они, наконец, сделали кесарево сечение, чтобы достать меня.

Взглянув на часы, я понимаю, что должен пошевеливаться. Я быстро одеваюсь, потом заталкиваю в свою спортивную сумку перчатку и штаны с джерси, бутсы и кепку, а потом тянусь за своим рюкзаком.

— Мам, я ушел, — я останавливаюсь около двери в ванную комнату, услышав, как бежит вода в душе, и ее проклятья о том, что она опаздывает.

— В один прекрасный день мы сделаем все вовремя, Чейз.

— Может быть, — смеясь, я направляюсь на кухню, чтобы сделать ей кофе, потом оставляю чашку рядом с ее ключами.

На улице гравий хрустит под моей обувью, земля влажная и сырая, и прохладный весенний воздух раннего утра касается моего лица.

Поднимается ветер, и я поправляю кепку и натягиваю сверху капюшон. Привычные серые облака сегодня утром немного темнее, среди них едва проглядывают просветы солнца. Здесь не так холодно, как обычно в мае на побережье, но сегодня прохладно.

Мой отец умер, когда мне было шесть, и с тех пор мы с мамой живем вдвоем. Несмотря на то, что я всегда восхищался им, на самом деле, я никогда по-настоящему не знал его. В течение шести лет он просто был где-то поблизости, потому что редко проводил достаточно времени дома. Повенчанный с морем, он был влюблен в океан, и думаю, он до сих пор там. Спасатели так и не нашли его тело, но сказали, что он утонул, когда их судно перевернулось у берегов Аляски, куда они плыли на ловлю крабов.

Иногда я сбегаю из дома в район порта, чувствуя, что он мог бы быть там. И как ни странно, каждый день все еще ощущаю его присутствие в своей жизни. Помню, когда мне было восемь, моя мать с трудом переживала его смерть. Она говорила, что ощущает его присутствие рядом с собой в те моменты, когда больше всего нуждается в нем.

Думаю, скорее всего, это правда, потому что, когда бы я ни приходил в порт… это случалось, именно тогда, когда я скучал по нему.

Пока я прогреваю грузовик — проржавевшую серую груду металлолома, которую я купил за пять сотен баксов — открываю упаковку крекеров, которую прихватил из дома на пути к выходу, и думаю о Куинн в моей постели этим утром.

Не то чтобы мы чем-то занимались. Я просто обнимал ее. Я имею в виду, да, Куинн поцеловала меня, но, на самом деле, мы до сих пор ничем таким не занимались. Тем не менее, я чувствую себя виноватым. У меня есть девушка, и это не Куинн.

Раз я встречаюсь с Тейлор, то, наверное, мне не следует находиться в постели с другими девушками, верно?

Поцелуй — это не измена.

Ага, конечно, не измена это, Чейз.

Тейлор Томас, я повторяю мысленно ее имя, и у меня сводит живот.

Я — идиот.

Та девчонка, которая этим утром пробралась в мою постель, определенно была не Тейлор, именно поэтому прямо сейчас я ощущаю вину.

Мы с Тейлор встречаемся три месяца, и поскольку эти отношения не по любви, а больше по расчету и из-за секса, я понимаю, что между нами все почти кончено. Думаю, это должно беспокоить меня намного больше, чем то, что моя бывшая продолжает пробираться в мою комнату по ночам, когда ей вздумается, и проскальзывать в мою постель без каких-либо внятных объяснений.

Но я не могу заставить себя переживать о том, почему она это делает, потому что Куинн — моя любовь, она часть меня, которую я не могу отпустить.

Я съедаю один крекер и включаю радио. Оно потрескивает от помех на волне, прежде чем начинается Топ 40 и утренний ведущий рассказывают о последних сплетнях Голливуда. Мне даже не нравится эта станция, но она единственная, что я смог поймать.

Мой грузовик «Чеви»[1] с грохотом оживает, потряхивая кабину. Это хладнокровное чудовище не всегда хорошо ездит, но оно выручает меня, когда мне надо куда-то добраться. И если вы оглядите трейлерный парк, который я называю домом, то заметите, что он идеально соответствует «Нове» с нарисованными на капоте цветами и «Селье» моей матери, у которой перемотана скотчем разбитая фара.