Александр Дюма

Дочь маркиза

I. ВОЛОНТЕРЫ ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЕГО ГОДА

Четвертого июня 1793 года к заставе Ла-Виллет подъехали две почтовые кареты; одна была запряжена четверкой лошадей, другая — парой.

Две почтовые кареты — необычайная роскошь по тем временам, поэтому, прежде чем выпустить их из Парижа, у путешественников спросили документы.

Из второй кареты — своего рода открытой коляски, указывавшей, впрочем, на то, что трое ее седоков нимало не опасались полиции, вышел человек лет сорока пяти-сорока шести, весь в черном. Наряд его поражал своей необычностью — короткие штаны и белый галстук, — поэтому солдаты с любопытством столпились вокруг этого человека, не обращая внимания на остальных двух путешественников, оставшихся сидеть в карете: один из них был в мундире сержанта волонтеров, другой — в обычном для простолюдина платье, то есть в куртке-карманьоле и в красном колпаке.

Но как только человек в черном показал свои бумаги, кольцо, которое почти успело сомкнуться вокруг него, расступилось, и солдаты, окинув первую карету взглядом и приподняв для порядка красную полость, накрывавшую поклажу, беспрепятственно пропустили путников.

Человек в черном оказался господином Парижским, каковой в сопровождении своего второго помощника г-на Легро и сына одного из своих друзей Леона Мильсана, сержанта волонтеров, направлялся в Шалон; они везли туда хорошенькую новенькую гильотину, затребованную сторонниками Марата из департамента Марна, и парижскому заплечных дел мастеру было поручено торжественно установить, а быть может, и обновить ее.

Его второй помощник, понаторевший в своем ремесле, должен был оставаться в Шалоне до тех пор, пока шалонский палач не научится самостоятельно управляться с гильотиной. Что касается сына его друга, сержанта волонтеров, то он направлялся в Саарлуи, гарнизон которого требовал подкрепления: наши неудачи в Бельгии грозили повлечь за собой новое вторжение в Шампань.

По пути он должен был встретить еще два десятка волонтеров, направлявшихся в Саарлуи с той же целью.

Все бумаги и все приказы были от имени Коммуны, в ту пору высшего органа власти, и под ними стояли подписи мэра Парижа Паша и генерала Анрио.

Господин Парижский накануне испросил разрешения лично доставить гильотину в Шалон; впрочем, его было кому заменить: он оставил вместо себя своего первого помощника, свое «второе я»; вдобавок просьба господина Парижского была столь патриотического свойства, что ни у кого не вызвала нареканий.

Кроме того, ему беспрепятственно выдали подорожную на имя гражданина Леона Мильсана, который отличился в кампании 1792 года, а когда боевые действия окончились, вернулся к родным пенатам, но по призыву родины снова поспешил на границу.

Все здесь было правдой, за исключением одного — личности Леона Мильсана. Как мои читатели уже догадались, под этим именем скрывался не кто иной, как Жак Мере.

Господин Парижский взялся не только вывезти беглеца из столицы, но довезти до Шалона, откуда, имея в руках подорожную и прекрасно зная окрестности, тот легко доберется до границы.

На следующий день около полудня обе кареты въезжали в Шалон.

Здесь всякие сношения между Жаком Мере и господином Парижским прекратились. Таково было условие господина Парижского; на прощание он дал совет Жаку Мере не мешкая отправиться в муниципалитет, чтобы узнать, есть ли в Шалоне и его окрестностях волонтеры, направляющиеся в Саарлуи.

В Шалоне их было одиннадцать, в окрестностях — семь-восемь, а по пути в Саарлуи к ним собирались присоединиться еще пять или шесть.

Жак Мере был настолько выше предрассудков и к тому же был стольким обязан господину Парижскому, что, прежде чем расстаться с ним, выразил ему самую пылкую и искреннюю благодарность.

Отъезд волонтеров был назначен на послезавтра, и всем, кто живет в окрестностях города, было приказано явиться в девять утра на центральную площадь. Разделив спартанскую трапезу с солдатами национальной гвардии и побратавшись с ними, наши восемнадцать или двадцать волонтеров должны были отправиться в путь.

Стоит ли говорить, что Жак Мере явился на место сбора первым? Впрочем, чин сержанта обязывал его быть точным.

Солдаты национальной гвардии — а их было около шести десятков — позаботились об угощении. На площади Свободы накрыли длинный стол, за который легко можно было усадить целую сотню человек. Дополнительные приборы предназначались для членов муниципалитета, собиравшихся почтить своим присутствием торжественный завтрак.

В десять часов все сели за стол.

Завтрак прошел шумно и весело. В Шалоне, столице Шампани, многолюдные сборища часто заканчиваются пальбой, но палят не из ружей, а из бутылок с силлери, аи, моэтом. Поэтому павшие на поле брани отделываются часом-двумя крепкого сна, после чего встают и идут по своим делам как ни в чем не бывало.

Среди залпов шампанского было произнесено множество здравиц, за которые все дружно пили, даже Леон Мильсан. Вначале под громкие возгласы одобрения пили за нацию, за Республику, за Конвент; потом — за Дантона, Робеспьера, Сен-Жюста.

Три последние здравицы были встречены овацией, даже наш сержант волонтеров рукоплескал со всеми вместе. Жак Мере был слишком умен, чтобы тень, которую политические страсти бросают на репутации, помешала ему разглядеть, какими великими личностями и истинными патриотами являются Робеспьер и Сен-Жюст.

Что касается Дантона, то, если бы о нем забыли, Жак Мере сам поднял бы за него бокал.

Какой-то восторженный почитатель Марата предложил выпить за его здоровье; аплодисменты были жидкие, но все встали.

Жак Мере поднялся вслед за другими, но ни с кем не чокнулся и пить не стал.

Какой-то фанатик заметил сдержанность сержанта; он поднял бокал и крикнул:

— Смерть жирондистам!

Все вздрогнули. Солдаты встали, но молча. Жак Мере остался сидеть.

— Вы что, сержант, прилипли к стулу? — вскричал фанатик, предложивший последний тост.

Жак Мере встал.

— Гражданин, — возразил он, — я пять лет отстаивал свободу с оружием в руках; мне кажется, я завоевал себе право не вставать со стула, когда мне не хочется.

— Но почему ты не встаешь? Почему не хочешь выпить за смерть предателей?

— Потому что я был в Париже и вдоволь нагляделся там на то, как граждане убивают друг друга; теперь я еду на границу и постараюсь убить как можно больше пруссаков. Я предлагаю другой тост: за жизнь и братство всех людей открытого сердца и доброй воли, за смерть всякого врага, который обращает оружие против Франции, будь то француз или иноземец!

Тост сержанта был встречен гулом одобрения. Жак Мере, видя всеобщее воодушевление, сделал знак, что хочет продолжать.

Все затихли.

— После тоста, который я произнес, — сказал он, — после того, как все вы его встретили, я могу предложить еще только один тост: за наше незамедлительное выступление и за нашу скорую победу над врагом. Бей, барабан!

Надо заметить, что во времена Революции, сколько бы ни собралось вооруженных или даже невооруженных людей, среди них обязательно оказывался барабанщик.

Был свой барабанщик и у наших волонтеров; он стал бить в барабан, волонтеры и солдаты национальной гвардии обнялись, и маленький отряд под звуки «Марсельезы» и под крики «Да здравствует народ!» выступил в поход.

Покидая Шалон, сержант Леон Мильсан увидел, что у окна маленького домика на отшибе стоит человек и смотрит вслед волонтерам. Исполненный признательности, Леон Мильсан на прощание помахал ему рукой.

Это был хозяин дома на улице Маре.

Поскольку волонтеры отправились в путь довольно поздно, в этот день они прошли всего пять льё, добравшись таким образом до Сом-Вель, ближайшего к Шалону населенного пункта.

Там товарищи стали от всей души поздравлять сержанта Мильсана с удачными тостами, которые он произнес за завтраком. Обыкновенно волонтеры не были ни фанатиками, ни одержимыми: это были истинные патриоты, проявлявшие любовь к родине не на словах, а на деле.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: