“Ну, одну партию, – стучал по столу старик. – На победителя…”

Сыграть не получилось: в комнату, взявшись за руки, входили родители.

“Ой, похудел-то как… – сказала мать, глядя на сына, выглядевшего старше нее. И, посмотрев на мужа, добавила: – Я тебе говорила, что он похудеет”.

Муж, он же отец, он же седеющий подросток в джинсах, пожал плечами.

“Как ты, дедулечка? – Мать подошла к старику и поправила на нем воротник, отчего воротник стал еще кривее. – Как там порох в этих самых? Молодец, дедуля, всех нас еще переживет! Видела сейчас Клаву, ну, о здоровье спросила… По-моему, ей просто нужен мужчина…”

“Черт лохматый ей нужен, – сказал старик, обиженно прихлебывая чай.

– Был у нее и Клоун этот, царство ему небесное, и Писатель вот сидит который. Все – интеллигенты. И все от нее кто в гроб, кто в дверь.

Потому что у нее, как у моей покойной сестры, которой она внучка, – неправильное мышление. Вот, помню, сестра ко мне как-то пришла: обними ее, и все тут. Честно. Я ей говорю: конечно, время тяжелое,

Туркестан в кольце, тут еще мятеж осиповский…”

Заметив, что его не слушают, старик стал усиленно громко кашлять.

Но гости уже разбрелись по комнате, словно одетые в непроницаемую одежду из невнимания. Писатель стоял около картины с красной лошадью и созерцал. Родители, соскучившиеся по сыну, но все такие же замурованные в свое семейное счастье, сообщали ему разные домашние новости. Вроде того, что они решили читать молодежную литературу, одолели Мураками и созрели для Пелевина.

“Я уже лично созрел, – говорил отец. – А Мураками, старик, – это круто”.

Мать кивала и смотрела сквозь сына, чтобы не встретиться лишний раз глазами со своим возрастом.

“Яш, – сказала она, наконец. – Мы с отцом должны сказать тебе одну новость. Можно, да? (Посмотрела на мужа.) Спасибо. В общем, мы в положении. То есть, я. Но мы с папой… Да? (Посмотрела на мужа.) У тебя будет, кажется, сестричка. Ты рад?”

Сын кивнул и испуганно улыбнулся.

“Моя улыбка, – сказала мать. – У него моя улыбка. Жалко, что не твоя, да?”

И снова посмотрела на мужа.

“Будешь сестричку нянчить, – продолжала мать. – И назовем ее – угадай как?”

Сын начал угадывать. Когда по второму кругу пошла “Катя”, мать нахмурилась:

“Да нет… Ну, я думала. Мы ее назовем Гулей. Гуленькой”.

Лицо сына стало еще более испуганным. Только губы улыбались.

“Почему… Гуля?” – медленно спросил он.

Родители переглянулись.

“Ну, в честь и… имя красивое”, – бормотала мать.

“Интернациональное”, – быстро добавил отец.

Родители засобирались домой.

“Вы знаете смысл этой картины? – спросил Писатель, подводя все еще испуганного правнука к репродукции на стене. – Вы знаете ее смысл?”

Мальчик на красном коне.

“Нет”, – говорил правнук и смотрел на повязку, прикрывавшую писательский рот.

“Зря. Почти у всех картин есть смысл. Картины без смысла – это самое страшное. Их, насколько я знаю, вешают в аду. А эта картина…

Знаете, почти в одни годы с ней была написана другая, и другим художником. Но с тем же смыслом. Девушка на большом быке, на спине, и этот бык так же вот на нее смотрит. Так же глазом косит…

Называется: Похищение Европы, художник Серов, помните? А вот эта картина, Купание красного коня, только какое здесь купание? Это похищение, видите, конек на отрока как смотрит? Да… Похищение

России, 1912 год. Потому что Россия – это не вот эта баба, не бронзовая самка, как на ваших монументах… Вот она, Россия, – мальчик, бритый подросток, скользящий по мокрой конской спине. Куда его унесет красный конь? Может, к синим ветрам Атлантики… Может, в

Сибирь. А может, и сюда, в самую Среднюю в мире Азию. Мальчик лениво соскальзывает с коня и падает в горячий песок. Погружает в песок пальцы… Вы вспоминаете, Яков? Мальчик смеется, и от его смеха в песке выдувается ямка, а упавшая на песок слюна тут же обрастает тысячей песчинок… Яков…”

Молодой человек стоял на коленях у дивана. Руками он пытался зажать уши и при этом раскачивался. Лицо его уже не выражало ничего, кроме родовых мук вспоминания. Его прадед, обидевшись на невнимание и упущенную партию в шашки, забился в угол с гармошкой. “Ты скажи мне, гармоника, – осторожно напевал он, боясь выронить челюсть, – где подруга моя… Где моя сероглазынька, где гуляет она-а-а…”

Насладившись этим зрелищем, Писатель вышел из комнаты.

Как видите, я записал эту странную повесть.

Именно в том порядке, в каком она мне вспоминалась.

Не отделяя и не раскладывая по разным полочкам сны и все остальное.

Просто нашел магнитофонные записи, нашел ту книжку с письмами к

Ленину, нашел нашу фотокарточку с Гулей. Правда, про карточку писать не стал. Тогда бы пришлось прикладывать, а зачем?

В конце я уже даже не мог писать от своего лица, такое проснулось отвращение к своему “я”. Захотелось выпрыгнуть из этого первого лица, со стороны с собой разобраться. Вот как сейчас, когда смотрю на себя на фотке и думаю: какой я все-таки чужой себе человек… А вот Гуля получилась хорошо. Классно получилась.

Вспоминать все пришлось одному, расспросить оказалось некого.

Пра вскоре умер. Не от старости и не от холода, на который все больше жаловался. В молоке, которое он пил, оказались зерна граната.

Попали не в то горло. Всё. Пока я метался над ним, тетя Клава радостно вызвала “скорую”. Потом ездила в морг и умоляла о вскрытии.

Хотя стариков не вскрывают и на нее смотрели как на помешанную. Она и была ею. На похоронах она подходила ко всем в короткой юбке и говорила: “Ну поздравьте же меня, что ли”. Некоторые поздравляли.

Теперь она живет одна в огромном прадедовском доме. Дети к ней не приезжают, боятся. Она их, кажется, не сильно зовет. Чтобы соседская детвора не обирала деревья, она вырубила все под корень, а потом еще и подожгла пни. Я пришел туда, когда она ходила среди дымящихся пней и кашляла. “Яшычка! – обрадовалась она мне. – Я построю здесь фитнес-клуб. Современный фитнес-клуб, Яшычка…” Я не осуждаю ее. В том, что дом достался ей, есть и моя вина.

Никаким фитнес-клубом там до сих пор не пахнет. Только пеплом.

Соседские дети смотрят из-за забора, как живет русская баба-яга, и пугают ею друг друга.

Конечно, ни о чем тетю Клаву я расспросить уже не мог. Пришел к ней один раз с тортом, и ушел с тортом на голове. Все потому, что спросил о завещании Якова.

Кстати, незадолго до смерти Яков часа два сидел с Писателем. Или с

Адвокатом. Или не знаю с кем. Вот кого стоило бы разговорить. Но после того он исчез. Тетя Клава, выпив, жаловалась, что он был скучноват как любовник. “Ты думаешь, я с ним что там делала? Я зевала!”

Не мог расспросить и родителей. После рождения сестренки у них все начало расползаться. Они постарели, стали хлопать дверьми и жаловаться. Один раз – мама стояла с орущей сестренкой – отец обматерил их и заперся в ванной. Когда я вошел туда (крючок был слабым), он листал порнографический журнал и всхлипывал. Сестренку, кстати, назвали не Гулей. Не знаю, почему. В последний момент сделали Катей.

Теперь Катя в круглосутке. Так решили родители, чтобы сохранить семью. После этого семья действительно стала склеиваться. Мама удачно уничтожила живот и покрасила волосы, отец снова стал приседать по утрам. Они забирают Катю на выходные. С Катей приходится сидеть мне, она все время плачет, но родители где-то восстанавливают семью, и я их не дергаю. Я здорово наловчился менять памперсы, хотя мама и называет меня памперсным транжирой.

Когда я окончательно уйду из дома, я заберу из круглосутки Катю, сделаю ее обратно Гулей и мы будем жить вместе. А может, и не буду ее переназывать. Катя -вполне нормальное имя.

Эльвиру тоже найти не удалось. Говорят, она в России. Недавно по ящику показывали какую-то коммунистическую тусовку, и камера долго кушала Эльвирино медное лицо с раскосыми глазами. В том, что это именно ее лицо, сомнений нет. Как и в том, что она скоро станет известным лидером, душой озабоченных масс. На Чарвакской плотине, где я побывал, Эльвира уже сейчас обросла легендами. Рассказывают, как она два раза спасала Ташкент от наводнения.