Что – это были тоже люди Аллунчика? Или Аллунчик – их человек? А это

– явление Левы-2, приезд на Завод и запихивание в столовую?

Секретарша, утомленная непослушными шариками, поднялась. Критически лизнула взглядом Триярского с его нетронутой чашкой чая. Стала лить воду в кактус.

На дисплее подождали, потом что-то засверчило – возникла заставка.

Стали змеиться, ветвиться, виться какие-то трубы – не трубы, убегая в трехмерную даль и снова взлетая стволами чуть ли не над самой клавиатурой. Лабиринт.

Конечно, лабиринт. Первый раз ему явилась эта мысль, когда он перечерчивал утром план Мавзолея Малик-Хана (где-то ведь в сумке, можно будет даже достать…). Затем, когда прочел лозунг с подписью

Заратуштры, в ожидании Изюминой: вспомнил читанного на днях Акчуру,

“Триумф Заратустры”, роман о лабиринте.

Стоп. Акчура.

Друг Якуба, друг (уже в другом смысле) его жены. Почему он забыл про

Акчуру?

Долгие, осторожные гудки. Шорохи. Словно внутрь телефона тоже вселился дождь и звонит своему дальнему родственнику, дождю, идущему в Ташкенте.

А Акчура не отзывался. Би-ип… Би-ип. Потерянное звено.

Часы поблизости сообщили Триярскому, что он уже почти час на Заводе.

Положил бесполезную трубку и снова погрузился в лабиринт.

Акчура очнулся. В приоткрытые глаза хлынула тьма.

– Иса-ав… Люди-и… – попробовал еще раз крикнуть Акчура.

Эхо вернулось чужим и лохматым, как впущенная по ошибке приблудная дворняга.

Акчура встал, вытянул руки, на ощупь определяя пространство.

Стена.

Такая внезапная, что отдернул от нее подушечки пальцев, как от утюга.

Снова прикоснулся. Не отрываясь от стены, пошел, пошел… Стена резко сворачивала.

Вернулся.

У него же была погасшая свеча – где она (щупает)? Нет… нет… и здесь нет… Какое, собственно, “здесь” может существовать в этой тьме?

Потеря погасшей, но потенциально спасительной свечи добила Акчуру.

Он заплакал. Эхо разгоняло всхлипы по лабиринту, как замороженные бильярдные шары.

“Может… еще найдут?” – подумал сквозь холодеющую соленую слякоть

Акчура.

Кто найдет? Будь на ногах Марина Титеевна – хватилась бы, забегала: где, где? Людей бы притащила. Может, и потайную дверь бы… Навряд ли, но все-таки.

Титеевна… сама ведь сейчас ребенок, уход нужен. Может, зовет его тихо-о-нечко (она, кажется, вообще не помнит, кто ее бил). Чая некому накапать, с телефона трубку снять. О-о.

А может, Исав все-таки не виноват? Или испытывает. Подержит в темноте, насладится местью. А потом вынырнет со свечой: привет.

Акчура его задушит. Наверное. “А ведь ты его любил”, – произнес кто-то внутри.

– Аллу-у-унчик! – крикнул Акчура.

– Алу… ау… ау…

Не спасет. Сама вчера звонила – Якуб пропал. Потом поболтали о какой-то чепухе: о концерте в Толерантности, еще о чем-то.

Неожиданно попросила. – Страшновато… совсем одна.

Не поехал. Лень… да и что она воображает: если у нее особняк и постель с лебедями, то он должен по каждому ее “приедешь” на задних лапках приползать?

А это письмо… Написано с намеками. На Якуба, кстати, тоже намек -

“ваши так называемые покровители”. Подпись Черноризного… и как они его разыскали в этом убежище? И не они ли вообще подговорили Исава организовать эту подлость с лабиринтом? Но для чего этот театр – карнавальный участковый мог прихлопнуть Акчуру прямо при доставке письма. Даже право бы имел – защищал женщину. Для чего же этот лабиринт?

Впрочем… Да, конечно, “Триумф Заратустры”.

А он удивился, с чего это Исава потянуло лабиринты описывать. “Меня еще в Борхесе обвинят, вторичность”, боялся Акчура, ожидая первые рецензии. Пронесло: даже хвалили, хотя сквозь зубы, по столичному:

“Молодой прозаик Акчура из Средней Азии…”. “Лабиринт – как состояние… как изначально ложная, навязанная схема. Из лабиринта не нужно искать выход, лабиринт следует разрушить, утверждает герой

“Триумфа Заратустры”… заточить в лабиринт самого автора, предварительно лишив зрения”.

– Так оно и вышло, – прошептал Акчура, тычась в темноту бесполезными зрачками.

…И увидел маленькое сияние.

Откуда-то из себя – из области сердца. Голубоватое, определенное -

Акчура схватил его руками, сжал. Твердое – не в сердце, в прилегающем к сердцу кармане (нырнул в него пальцами) – есть!

На ладони Акчуры лежал и светился тот самый перстень с крупным, гран в сто, гелиотидом, который Акчура снял утром, когда возился с мачехой.

Удивляло не то, что светился – гелиотид вообще фосфоресцирует,

“солнечный жемчуг”. Но чтобы так заметно: не свеча, конечно…

– Зато и не погаснет.

Акчура вернул перстень на указательный палец, и пошел вперед, неся на вытянутой руке свое подземное солнце.

Она явилась – все такая же фиолетовая, забрызганная дождем.

– Идемте. Ермак Тимофеевич освободится через полчаса, а пока велел погулять по музею.

– Какому музею? Я уже и так… целый час.

– Шикарный заводской музей, на третьем этаже. Еще Ермак Тимофеич удивился, что вы отвергли столовую. Не передумали с обедиком?

– …!

– Ну и прекрасно. Вашу порцию наверняка уже списали… Слушайте, я уже начинаю экскурсию: первые сведения о гелиотиде мы находим у

Плиния… Как какого? Ста-аршего!

Изюмина оказалась ходячей – причем очень быстро – энциклопедией.

Триярский едва успевал и за ее иноходью, и за сгустками сведений, которыми она метала в него по дороге. Плиний сменился “Песнью о жемчужине” из Деяний Иуды Фомы (“жемчуг Кушанский – это наш гелиотид!”)… На Триярского сыпался Бируни, Фараби и какой-то

Ибн-Батута. С этим Батутой они и подошли к запертому музею; Изюмина бросилась за ключом.

– …"Боже, Царя храни”, – запели откуда-то басы.

– Это наш русский самодеятельно-академический хор, – перекрикивала

Изюмина, – последняя репетиция перед концертом. В Доме

Толерантности, в Доме Толерантности, – напомнила, поймав недоуменный взгляд Триярского.

Встрепыхнулись, зажужжав, лампы дневного света.

– Куда! – смеялась Изюмина. – А тапочки?

Триярский злобно влез в гулливерских размеров тапки, зашаркал вдоль стендов. “Что за чушь… для чего этот музей? С чего это Черноризный так заботится о моем питании и… просвещении? Дожить бы только до луны, там… все встанет на свои места”.

– В рабовладельческий и феодальный период считалось, что гелиотид производят подземные раковины… Известковая порода, в которой находят гелиотид, напоминает на сколах раковины. Однако уже Ламарком было доказано, что, несмотря на схожесть с жемчугом, гелиотид не содержит конхиолина…

Стенды подмигивали, на одном даже запели что-то суфийское.

– Уникальная песня дуркоров – добытчиков гелиотида… Пели, погружаясь в шахту, против злых духов… Суеверия, мифы изначально окружали добычу гелиотида – считалось, что гелиотид караулят духи. Сами послушайте.

Пение текло, холодное, по-юношески жалобное.

– Записал в конце девятнадцатого века один этнограф-любитель. Хотя есть сведения, еще в тридцатые годы старики-дуркоры в шахтах пели, но тогдашние этнографы делали вид, что не слышат… Нужно было в те годы что-то делать с пережитками цеховой замкнутости в добыче гелиотида – ею ведь столетия промышляли особые семьи; чужаков – ни-ни. Да и после революции так продолжалось, только дуркоров стали называть “красными дуркорами”. Потом… гелиотид – ну это вы знаете – стал использоваться в оборонке, в Дуркент покатили поезда с зэками, и в шахтах зазвучали другие песни. Видите эту фотографию? Второй слева – мой отец, Иван Пантелеевич Изюмин, да – вот этот красавец… В

1948 году вместе с другими политзаключенными последний раз спустился в шахту…

– Перейдем к следующему стенду… В шестидесятые город окончательно стал режимным. Вы не коренной дуркентец? Попали по распределению?