— Что такое? — спрашивает мама. — Ты что, утешать меня вздумал? Так я об этом уже забыла.

Как бы не так!

Поздно вечером, когда я читаю на своем диване, она входит ко мне. Что за походка? Плывет. Она протягивает руку, касается пальцами моих волос, носа, я чмокаю в пальцы, когда они оказываются против моих губ. Однажды я видел, как она покупала для меня мороженое, — вот с такой же улыбкой. Я уверен, нет такой минуты, когда б она не помнила обо мне. Иногда я стараюсь жить, как она: чтоб вспоминать о ней — ну, хоть два-три раза в день. Да что там, хоть раз: иногда букетик цветов, зимой подтопить к ее приходу с работы — восторг будет! Если хочешь, чтоб она растрогалась, пододвинь ей комнатные туфли. Но и на эту малость меня недостает. И что перебивает мысли о матери? Ну, хоть бы что-нибудь важное… Короче говоря, я чувствую, что тоже бываю не на высоте.

Я прислушиваюсь к маминым шагам. Скорей всего, нам думается об одном и том же: «Никогда ничего не теряй! Будь всегда на высоте! И ты будешь в ладу с собой».

Дней через пять, а может быть, двадцать пять.

— Улановский, — спрашивает мама надменным голосом, кто отодвинул перегородку на балконе? Утром она стояла не там.

— Это сделал я! — с вызовом отвечает Улановский.

Да, это он сделал! Так надо было, потому что есть люди, которые нуждаются в том, чтобы их осадили, — иначе с нахалом нельзя, заканчивает Улановский.

— Боже мой! — говорит мама. — Оказывается, мой муж дрязги с соседями затевает. Скоро он будет в трамваях ругаться.

— Да, — подхватывает Улановский, — и с таксистами тоже.

— Так, — говорит мама, — начинается вечер воспоминаний. Ну-ка, сейчас же поставь перегородку на место! Раз уж ты не понимаешь, то послушай, что я тебе скажу. Поставь ее на место и не притрагивайся к ней, если даже он ее придвинет к нашей двери!

Улановский выходит на балкон, возвращается. Он ворчит: ну что ж, пусть нахал торжествует, ему только этого и надо было, ведь нахалы, они только на то и рассчитывают, что порядочный человек не захочет с ними связываться. Улановский настаивает, чтобы мама ему ответила, как мы теперь попадем на чердак.

— Успокойся, — говорит мама, — мы не будем ходить на чердак, но дрязг с соседями у нас не было и не будет.

«Нахал» — это Владик Покровский, наш сосед. Я сразу же хочу сказать в его защиту: нахалом он никогда не был, он, скорее, застенчивый человек. И огорченный: все время у него что-то получается не так, как хотелось бы. Не верится, что он мог поцапаться с Улановским из-за перегородки. Живет он с матерью, милой старушкой, очень разговорчивой, правда. Мы с ней встречаемся на лестнице. В последнюю нашу встречу она мне рассказала, что на работе у Владика неделикатные люди — все задают Владику вопрос: когда же ты женишься, старик? «Если человеку двадцать пять и он до сих пор не женат, то что же, с каждым надо это обсуждать?» Владик расстраивается из-за этих разговоров, сообщила она. И потом все спрашивала: «Юра, куда девалась деликатность? Ведь жили же когда-то деликатные люди!» Она просто привязывалась ко мне с этим вопросом. Пришлось ответить. Я сказал: «Да, с деликатностью у нас действительно скверно».

Я выхожу на балкон: Владик стоит, опершись на перила локтями, у него расстроенный вид. Перегородку он уже переставил на прежнее место.

— Почему ты не здороваешься? — спрашивает Владик. — Ты что, тоже решил участвовать в этой дурацкой склоке?

— Да нет, — отвечаю я. — А не кажется ли вам, что вы что-то потеряли?

Как он обрадовался! Идем поговорим! К черту перегородку! Вот сюда ее, к стенке. Как это удалось тебе отгадать мои мысли?

Я предчувствую, что узнаю много интересного о перегородке, разделяющей наш общий балкон.

— Представь, — говорит Владик, — я как раз об этом думал. О том, что все растерял. Я уже больше не хожу на концерты. К пластинкам уже полгода не притрагиваюсь. Ты же знаешь, какая у меня фонотека?

Потом Владик признается, что его одолели мелкие мысли: три дня только о том и думал, что его не ценят на работе: последний раз премии не начислили.

— Вообще-то, — говорит Владик, — я стою выше этого. Всех этих дележек, начисления премии. Некоторые волнуются, заглядывают в ведомость — а вдруг кому-то больше начислили! «А я что, меньше работал?!» Ну, нет, я стою выше этого.

Я вспоминаю, что мама поругалась с таксистом, хотя тоже стоит «выше этого».

— Нет, ты не улыбайся. Послушай. Вообще-то, конечно, смешно.

Так вот, он стоит выше всех этих дележек. Но в последний раз вышло ужасно несправедливо. Он выполнял основную работу — и ему ни гроша, а другому человеку (между прочим, трудягой его не назовешь) сорок рублей начислили.

Ну и порядки у Владика на работе! Бездельнику сорок рублей, а Владику ничего! Меня тянет устроить расследование.

— Кто это сделал? — спрашиваю я.

Наверно, у меня такой вид, как будто я сейчас примусь наводить порядок.

Владик смеется.

— Вот я и говорю, Юра, где же справедливость? Справедливость ведь какая-то должна быть? И я же самолюбив! Раз премией обошли — значит, меня не ценят! Вот этого я стерпеть не могу. Я же себя знаю: из кожи буду лезть, лишь бы обо мне говорили: «Это ценный кадр!»

В общем, Владик им сказал. Не постеснялся.

— А чего стесняться? Люди так устроены, что, если им не дать отпор, они тебе на голову сядут, — цитирует теперь Владик Улановского, а мне начинает казаться, что жизнь состоит из одних совпадений.

А после этого он не мог уснуть. Ему казалось, все его обижают, все притесняют. Ну и ночка была! Он на всех злился: на друзей, на сослуживцев, даже соседскую собаку как-то не по-хорошему вспоминал. Ему всем хотелось давать отпор. И нам тоже. Почему это перегородка не посередине стоит, а почти у самой его двери? И вот утром он пошел и поставил перегородку посередине.

— Заметь, сначала переставил, а потом уже побрился и позавтракал, — уточняет Владик.

А на работе подходит к нему заведующий отделом и говорит: «Понимаете, Владик, с премией вышла ошибка, это виноват такой-то, а я не проверил; в следующий раз начислим вам вдвойне». «Ну, вот, — подумал Владик, — а я перегородку подвинул!» В перерыв он помчался домой, чтоб поставить ее на прежнее место, но, оказалось, это уже сделал Улановский.

Мы были какие-то разгоряченные, мне хотелось пробежаться, вместо этого я два раза подпрыгнул, — и я подумал: «Мелкие мысли! Вот отчего люди бывают не на высоте или что-то теряют! Это открытие! Остерегайтесь мелких мыслей! Почему бы этого не написать в трамваях, в троллейбусах, во всех публичных местах?»

Я прощаюсь с Владиком. Я не могу удержаться, чтоб не пробежаться по балкону, в нашу квартиру я вбегаю с таким видом, как будто я крылатый и только что спустился на балкон; в одной комнате мама пришивает пуговицу к плащу Улановского, в другой Улановский пишет свой учебник для техникумов.

— Что делает мама?

— Пришивает пуговицу к твоему плащу.

— Да-а, — говорит Улановский, — да-а. Ссоримся, друг мой, ссоримся.

Получается так, будто это не он, а кто-то другой ссорится. Понятно: Улановский стоит выше этого.

— А ты заметил? — спрашивает Улановский. — Перегородка на прежнем месте. Видишь, я был прав: нахала нужно осадить.

Он рассказывает, как на работе осадил одного нахала, и теперь тот как шелковый. Мама из другой комнаты кричит:

— Улановский, прекрати изрекать банальности!

Он слушается, сидит и молча пишет свой учебник.

— Пожалуй, я не прав, — говорит он.

— Был не на высоте?

— Вот именно!

— Не позволяй себя одолеть мелким мыслям, — наставляю я, — и все будет в порядке.

Через полчаса они собираются в кино. Мама причесывает Улановского так, чтоб не было видно плеши. Смешные! Я вспоминаю о том, что на свете есть люди, влюбленные в нашу семью.

— Не потеряйте чего-нибудь! — кричу я им с балкона.

Потом и сам отправляюсь за вечерними радостями.