— У меня уже нет уверенности, что моя кухня — это моя крепость, — жаловалась миссис Боттомли.

Телефон звонил не переставая: то это был агент Ноэль, то звонили из «Паркинсон-шоу», то журналистка из «Йоркшир пост», мечтающая взять интервью у Ноэль Белфор, то Ронни Акленд, то доктор Уильяме. Как только телефон умолкал, она сама начинала названивать во все страны мира или раздавала Гэрриет бесчисленные поручения, как то: постирать ее блузки или пришить пуговицы. В промежутках она устраивала дебаты по поводу того, что надеть на «Паркинсон-шоу».

Вскоре Гэрриет пришлось убедиться, что выбраться из черной полосы жизни и перейти к светлой не так-то легко. Когда напряжение спало, в ней самой начала проявляться неожиданная привередливость и склонность к депрессиям. Она убеждала себя, что все это от переутомления и скоро пройдет, тем не менее, стоило ей увидеть на веревке персиковое белье Ноэль — Ноэль всегда носила шелковое белье персикового цвета — или почувствовать где-то запах ее духов, ей едва не становилось дурно.

Доктор Уильяме наведывался каждый день, что вряд ли входило в его обязанности лечащего врача. Как-то вечером, стеля детям постели, Гэрриет случайно повернулась к окну и увидела их с Ноэль под большим ореховым деревом в саду: Ноэль с кокетливым видом сидела на старых качелях, а доктор Уильяме раскачивал их и глядел на нее как зачарованный. Тут Ноэль позвали к телефону, и она десять минут болтала с Ронни Аклендом. Это, вероятно, и называется «держать на поводке», подумала Гэрриет. В другой раз доктор Уильяме позвонил днем, и после короткого телефонного разговора с ним Ноэль умчалась куда-то в автомобиле Кори. Вернулась она через пять часов, возбужденная и сияющая, и, зайдя в кухню, принялась жаловаться миссис Бот-томли и Гэрриет, что в Лидсе совершенно невозможно подобрать пару туфель для телевидения.

— А в «Скофилдсе» смотрели? — спросила миссис Боттомли.

— Я везде смотрела, — вздохнула Ноэль. — Пришлось объехать не меньше двадцати обувных магазинов.

Тут Севенокс подбежал к стулу, на котором стояла ее раскрытая сумка, и, сунув в нее морду, извлек на свет кружевные персиковые трусики.

— Неужели и в «Долсисе» ничего не нашлось? Очень странно, — сказала миссис Боттомли.

Гэрриет пришлось выскочить из кухни, чтобы тут же не расхохотаться. Она бы многое отдала, чтобы можно было рассказать об этом Кори.

И все же ее не покидала уверенность, что доктор Уильяме и Ронни Акленд нужны Ноэль только для развлечения, а вся ее тяжелая артиллерия по-прежнему нацелена на Кори, и что она намерена во что бы то ни стало вернуть его обратно.

Кори избегал оставаться наедине с Ноэль и спал по-прежнему в комнате для гостей. Он был завален работой, которую привез с собой из Америки, и отвлекался только для того, чтобы готовиться с Пифией к субботним скачкам. Гэрриет нередко замечала, что его взгляд подолгу задерживался на Ноэль, однако что скрывалось за этим взглядом, понять было невозможно. Что значит для него эта красота теперь? — думала Гэрриет. С ней он разговаривал доброжелательно, но довольно рассеянно, словно все время думал о чем-то постороннем. Только в одном она не сомневалась ни на минуту: если Ноэль вернется к Кори, она, Гэрриет, тут же останется без работы, — и эта мысль держала ее в постоянном напряжении.

Вечером накануне отъезда Ноэль в Лондон они с Кори долго о чем-то спорили. Когда Гэрриет спускалась на кухню за смородиновой водой для Уильяма, из-за неплотно закрытой двери до нее доносились возбужденные голоса.

— До сих пор тебя почему-то устраивало, что дети живут со мной, а теперь у тебя хватает наглости требовать, чтобы они переехали к тебе.

— У нас с Ронни теперь два дома, в Лондоне и во Франции. Дети могут жить в любом из них. Согласись, им нужна мать. Мужчина один не может воспитывать детей.

— Пока что у меня это как-то получалось, — прорычал Кори. — Ты прекрасно знаешь, на каких условиях я мог бы доверить тебе детей. Коль скоро они для тебя неприемлемы, то не о чем и говорить.

— С чего ты взял, что они для меня неприемлемы? — низким, зовущим голосом произнесла Ноэль, и дверь в их комнату захлопнулась.

Гэрриет бросилась наверх. Сейчас это произойдет, стучало у нее в висках. Но через пять минут в коридоре наверху послышались шаги Кори, потом хлопнула дверь гостевой комнаты, и все стихло. Гэрриет показалось, что у нее из-под ребра кто-то вытащил огромный шип.

День скачек запомнился Гэрриет надолго, на всю жизнь: крики букмекеров, йоркширцы в выходных костюмах, дети с леденцами на палочках, толчея вокруг беговых дорожек и у финишной черты, лоснящиеся крупы лошадей.

Неподалеку от того места, где Гэрриет с трудом удерживала за руку перевозбужденную Шатти — бедному Джону пришлось-таки остаться дома, — седлали Пифию. Ее вороная шкура отливала синим на солнце.

Подошел Кори. На нем была полосатая розовая с серым рубаха и такая же розовая с серым кепка. После отъезда Ноэль они почти не разговаривали, разве что перекинулись парой слов. Сняв с себя часы, Кори вложил их в руку Гэрриет.

— Пусть пока побудут у тебя, — сказал он, зажимая ее руку в кулак.

— Удачи тебе, — прошептала она.

— Удачи, — сказала Шатти.

Кори проверил подпругу, похлопал Пифию по черному копыту и, вскочив в седло, не спеша поехал по кругу.

Двое мужчин рядом с Гэрриет поглядывали на участников и обменивались впечатлениями.

— Вот как будто неплохая кобылка. Хотя, пожалуй, слишком молоденькая.

— Ничего, под Эрскином и молоденькая хорошо побежит.

— Ага, так это, значит, Эрскин? Ну, тогда тем более стоит на них поставить.

Гордость шевельнулась у Гэрриет в груди. Господи, думала она, пусть он выиграет, пожалуйста! Конечно, это будет маленькая, незначащая победа — но она так нужна ему сейчас.

В забеге участвовало девять лошадей. Почти все ставки были сделаны на кобылу-фаворитку Славу, поджарую, длинноногую гнедую. Гэрриет и Шатти забрались на вершину холма, откуда им был виден почти весь скаковой круг и слышны слова комментатора. Гэрриет волновалась в ожидании начала.

Наконец старт был дан, и лошади рванулись вперед. На первом круге Пифия почти до конца оставалась шестой, но, когда лидеры вышли на второй круг, она начала медленно продвигаться вперед.

— Осталось восемь барьеров, — говорил комментатор. — Вслед за Славой по-прежнему идет Белоснежка, потом Ленивица Люси, потом Трагедийная Королева. Пифия тоже идет неплохо, все время сокращает разрыв. Участники подходят к следующему барьеру, седьмому от конца, впереди все так же Слава и Белоснежка. Вот Слава берет барьер, делает рывок в сторону… Ай-ай-ай, кто-то упал!.. Не вижу точно, кто… Кажется, Пифия. Да, по всей вероятности, Пифия натолкнулась на Славу и выбыла из борьбы.

Толпа ахнула. Гэрриет почему-то пронзила острая боль, ее тут же сменил страх. Вдруг Кори сильно ударился? Вдруг он разбился?

Шатти захныкала.

— Не бойся, все будет хорошо, — дрожащим голосом успокаивала ее ГэррИет.

Потрещав немного, репродуктор произнес:

— Простите, я ошибся. Это оказалась не Пифия, а Ленивица Люси. Меня сбило, что обе кобылы вороные. Ну а Пифия продолжает сокращать разрыв.

У Гэрриет с плеч будто свалилась огромная тяжесть. На ее ресницах дрожали слезы.

Словно в полусне, она следила за напряженным силуэтом Кори, зависшим в полете над Пифией. Казалось, что он, всадник, мчал вороную кобылу вперед, и дистанция между ней и лидером медленно, но неуклонно сокращалась. Остался последний барьер, на нем упала Белоснежка, и теперь только гнедая Слава отделяла Кори от победы.

— Давай, давай! — кричала Гэрриет.

Пифия наконец-то поравнялась со Славой. В какое-то мгновение казалось, что Слава идет чуть впереди, но у самой финишной черты Пифия все же опередила ее.

Гэрриет и Шатти обнимались как сумасшедшие.

— Я выиграла пятьдесят пенсов! — не могла успокоиться Шатти.

Толпа приветствовала победителя радостными криками. Кори, перешедший на шаг, ласково похлопывал разгоряченную кобылу по холке, его бесстрастное лицо наконец-то осветилось довольной улыбкой.