— Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то… Не миновать завтра опять нести ему хлеба.

— Если б еще сала достать…

— Я у бабки попрошу. Пока не даст, не отлипну.

…Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали. Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой. Значит, человек брал, не зверь. Кто же, кроме Ивана? И все-таки разбирали сомнения. А вдруг не он? А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?.. Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сидел Иван. Видно, ждал.

— Ребята, — заговорил он сразу, — можете вы одно дело сладить? Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен? Ну, он же дружок мой, мы с ним — вот как вы двое! Найдете мне Кирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.

— А найдем Комлева, что ему сказать?

— Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют. Он знает. Завтра о полдень я буду его там ждать. А нельзя завтра — послезавтра. И пусть он идет по лесу — песню поет… Он знает какую. Я на его голос выйду. Понял, Гриша?

— Понял. Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван. И картошки.

— Ну, ребята, дайте время — я вам за все отслужу! Постойте-ка… — Иван виновато усмехнулся: — А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?

Мальчишки переглянулись.

— Отсюда до Савен ближе, чем из «Затишья». Дойдете до корчевья… — Иван ловил Гришин взгляд. — Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо — все правей держи, все правей. Часу не пройдет — доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье — ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там — вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?

Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.

— Пойдем! — сказал наконец Гриша.

Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:

— Теперь все правей, все правей забирайте!

Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце — нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья — голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы… Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.

Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане — так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.

Разогнувшись, она увидела мальчишек:

— Вы, ребятишки, чьи? — Голос у нее был певучий. — Не заблудились?

— Мы Савны ищем, — сказал Гриша.

— Савны-и? — не проговорила — пропела женщина. — Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете… Вам теперь назад податься… Вы ближе к корчевью держитесь… Знаешь, где корчевье-то?

Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет — зачем ей корзинка?

— Что глядишь? — догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. — Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит — приходи, лечить стану.

Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.

И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда — огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши — их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек — подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно — пень крякнул и приподнялся.

Ребята прошли мимо. Никто из работавших на них и не глянул.

От корчевья шла тропка. По ней мальчики вышли в поле.

Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было. Вышли в овсы, пошли дальше межой. Кончились овсы — опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза. Совсем притомились, сели отдохнуть. Отдохнув, начали опять говорить — об Иване.

От них, может быть, зависело его спасение!

И они снова пошли вперед.

Даже усталость как будто прошла через некоторое время — ноги гудели, но не так сильно. Притерпелись, видно.

Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы… Ну конечно, это и была деревня Савны. Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.

Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку. Дед, совсем старый — глаза у него были завешены бровями, — отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.

— Кирюшка? — кричал он. — Кирюшки нету.

Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:

— Кирюшка-то? А чего вам от него требуется? Да вы чьи будете?

Под конец Гриша чуть не заплакал. Замолчал, перестал спрашивать.

— Вот глупый народ! — удивился дед. — И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси. А у вас слова не вытянешь. Вот глупые-то! Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит… Как попасть туда? Да вон она, дорога. По дороге и идите до самого Новокшонова… Ах, глупый народ!

И опять зашагали мальчишки — на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.

Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.

Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада — частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость. Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз. В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом — как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.

За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели — будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.

Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое — много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, — притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости. Нет, сад был безлюден. В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами. В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.

Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы. Не там ли искать Кирюшку?

Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями. Скоро они увидели изгородь — не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок. Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки. Так и шла резьба по всей изгороди — ряд сердечек и ряд кружков.

Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс. С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок. Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек — принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке. Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!

Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху. Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон — амбары: это было богатое имение. За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в «Затишье». Старуха с ведрами прошла к колодцу.

Переждав, Гриша свистнул. Комлев не услыхал, продолжал пилить.

Гриша крикнул: «Эй!» — и свистнул громче. Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада. Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.