— Физически?

— Да, это прежде всего.

— Она неутомима. Спит меньше меня и при этом остается такой же энергичной…

— Ты ее часто видишь?

— Только случайно… И в конечном счете благодаря Хильде… Мы частенько бываем в кабачках Сен-Жермен-де-Пре, и я был порядком удивлен, когда несколько раз встретил там свою дочь… И не одну… Чаще всего в компании бородатых и волосатых молодых людей лет на десять старше ее…

— Ей ведь еще нет и шестнадцати?

— Будет через два месяца… Она только этого и ждет, чтобы сразу же бросить учебу…

Натали исключили из лицея, потом из частной школы. Ее поместили в третье учебное заведение, где она решила ничему не учиться. Два или три года назад она мечтала о карьере кинозвезды. Теперь ее интересует только живопись.

— А ты что об этом думаешь?

Жак почесал в голове.

— Что я могу думать? Поколения сменяются, они не похожи одно на другое. Когда ей было тринадцать лет и она начала мазаться и курить по пачке сигарет в день, я счел своим долгом вмешаться. Это ни к чему не привело. Напротив. Она с тех пор считает меня стариком… Время от времени она приходит посмотреть, что нового у меня в галерее. Против моих ожиданий, у нее ни на грош вкуса к современному. Она остановилась на Ван-Гоге и Гогене…

— А что твоя мать говорит по этому поводу?

— Поведение Натали ее немного пугает. Девочка иногда приходит домой в два-три часа ночи. Она прикладывает к дверям своей комнаты гостиничную карточку — бог знает, где она ее взяла, — на которой напечатано на нескольких языках: «Не беспокоить». Ее никто и не беспокоит. Она не всегда завтракает дома и не всегда посещает уроки, зато научилась подделывать подпись Жанны в своем школьном дневнике..

Должно быть, на моих губах мелькает неопределенная улыбка. В самом деле, мой сын огорчен. Моя бывшая жена тоже. А я — нет. Напротив, мне кажется, что Натали довольно близка мне и что мы отлично поняли бы друг друга, если бы она иногда приходила поверять мне свои тайны.

Она принимает меня за строгого и холодного господина. Она в восторге оттого, что ее отец женится во второй раз, потому что надеется найти подругу и сообщницу в своей мачехе.

— Я тебя задерживаю? — спрашивает Жак, глядя на свои часы. — Тебе не надо спуститься в контору?

Он знает, что я там лишь статист, но теперь, когда он получил то, что хотел, ему не терпится сообщить Хильде приятную новость.

— Как мне быть с деньгами?

— Будешь направлять счета к кассиру… Я сейчас его предупрежу… Наличные на текущие расходы будешь брать у него же.

Он поражен, что я не называю максимальной суммы. Зачем? Чтобы он стал придумывать предлоги, залезать в долги, плутовать?

Настанет день, когда все будет принадлежать им. Только боюсь, они будут разочарованы, они считают, что денег у меня больше, чем на самом деле.

На что Жак употребит свою долю наследства? Разумеется, у него будут, грандиозные планы, и через несколько лет он, конечно, окажется без гроша.

Ему поможет мать. А может быть, брат? Надо сказать, что Жан-Люк, хоть и отчаянный парень, не бросается очертя голову в рискованные предприятия.

Его пляж и ресторан процветают. Я не удивился бы, если бы на свою долю наследства он построил отель или несколько бунгало на каком-нибудь острове.

Ему нужно движение, свежий воздух, солнце. Он по научному методу развивал свою мускулатуру и держит себя в форме.

А Натали? Она выйдет замуж совсем молоденькой и ненадолго. Захочет ли она попробовать еще раз или будет наслаждаться свободой?

Я хотел бы поговорить с ней на днях, но не думаю, что мне удастся завоевать ее доверие. Почему мне кажется, что из всех членов моей семьи, из всего этого мирка, с которым меня связывают более или менее крепкие нити, она больше других похожа на меня?

С тою только разницей, что воля ее направлена на отрицание. Она отказывается, а не принимает. Отказывается учиться. Отказывается от той жизни, которую ей предлагают. Отказывается уважать различные табу.

Она говорит «нет» своей бабушке, так же, как сказала бы мне, она не скрыла от меня, что терпеть не может мою квартиру.

Она идет своей дорогой, прикидываясь циничной, но я убежден, что в душе у нее затаился страх.

Она еще совсем юная, но жизнь уже пугает ее. Из страха прожить жизнь тускло она рискует погрузиться на дно и делает это как будто намеренно.

— До скорого, Бай… Позвони, когда захочешь, чтобы я привел к тебе Хильду…

— В любой день на будущей неделе…

— Можно позвонить тебе днем, после твоего отдыха?

— Ты же знаешь, что можно…

Он подходит ко мне, довольно неловко целует меня в обе щеки, шепчет почти на ухо:

— Ты молодчина… — И добавляет после некоторого колебания — Ты знаешь, я ведь очень тебя люблю…

Такие слова редко произносят в нашей семье. Я очень удивлен, и, когда смотрю ему вслед, у меня сжимается сердце.

Да, все они бежали из дома, как только смогли. Каждый пошел своим путем, совершенно для меня неожиданным.

Жак стал торговать картинами и женится во второй раз на молодой немке, ровеснице своей дочери.

Жанна, прожив со мной немало лет, испугалась, что потеряет индивидуальность, и, чтобы остаться собой, предпочла развестись.

Я на нее не сержусь. Не сержусь ни на кого из них.

Должно быть, и для  моего отца это был удар, когда в семнадцать лет я объявил, что перебираюсь в Париж. Он еще надеялся, что я буду приезжать в Макон на каникулы. Мать плакала. До самой своей смерти — а умерла она в шестьдесят восемь лет, в 1931 году, — она каждую неделю писала мне письма на четырех страницах, рассказывала о всех новостях в доме и у соседей, даже о кошках и собаках.

Я отвечал ей на одно письмо из трех, и мои письма были гораздо более короткие и нескладные, потому что я не умел заполнить их тем, что могло бы ее интересовать. Я уже жил иной жизнью.

Вспоминаю, как они были смущены, когда я впервые привел к ним Пэт, которая ни слова не говорила по-французски и только улыбалась, как девушка с обложки журнала.

Вчера мне все представлялось в драматическом свете. Письмо Пэт заставило вспомнить всю мою жизнь и заново пересмотреть многое.

Сегодня я стремился вновь обрести равновесие, столь необходимое, и уже начал обретать его. Визит Жака парадоксальным образом помог мне, как помогло и то, что он сказал о своей дочери.

Их судьба мне не безразлична. Напротив. В глубине души я хотел бы стать своего рода патриархом, вокруг которого собиралась бы вся семья.

Разве не об этом так или иначе мечтает каждый мужчина? Разве не об этом мечтал мой отец? Только для него эта мечта почти осуществилась — ведь я один сбежал из семьи.

У меня все произошло иначе. Пэт ушла первая. Жанна Лоран держалась долго, может быть не хотела слишком рано лишать меня детей.

Несколько лет у нас была настоящая семья, мы собирались за обеденным столом в полдень и вечером. На лето уезжали в Довиль, жили на вилле с парком, дети играли, купались или бегали по пляжу.

Я много работал. И много развлекался, если можно назвать развлечением утехи, которые находит для себя мужчина.

Как я уже говорил, у меня были лошади. У меня была яхта в Каннах, но не в то время, когда я жил вместе с семьей, а когда женился в третий раз, на графине Пассарелли, принадлежащей к одной из самых старинных флорентийских семей.

Когда я женился на графине, мне было пятьдесят восемь лет, ей — тридцать два. Я был ее третьим мужем, вторым был грек, богатый судовладелец.

Она говорила, вернее, щебетала на четырех или пяти языках, знала все роскошные отели мира, кабаре Нью-Йорка и Бермудских островов, Бейрута и Токио.

Не знаю, почему я на ней женился. Быть может, хотел испытать судьбу, бросить ей вызов? На этот раз мне пришлось приспосабливаться к жене, вести ее образ жизни.

Впоследствии, когда мы развелись, я продал яхту и купил моторную лодку. Я не стал продавать виллу в Довиле, полагая, что она когда-нибудь пригодится моим внукам.