- Но я старушку не закладывал... мне бы и в голову такое не пришло! закричал я, потеряв терпение. - Это все вы! Взяли и сбросили ее с моста!

- Вот оно что? - Карпов прищурился и смерил меня недобрым взглядом. Вот как ты понимаешь наше дело, наш священный долг?

Тут кровь огненно ударила мне в голову, я не сдержался, поступил как бы случайно и невменяемо, хотя, если разобраться, у меня был добрый и отличный пример для подражания. Взвившись словно вулкан, я схватил своего начальника за отвороты пиджака, подтащил к перилам моста и с силой толкнул его в грудь.

Он с криком полетел вниз, скрылся в реке, и спустя мгновение все было кончено, даже кругов на воде не осталось. Я потер ладони, как бы смахивая с них пыль этого глупого и бесполезного человека, слишком долго командовавшего мной. Огляделся. Вокруг никого не было. Никто не стал свидетелем происшествия. Москва тихо жила своей жизнью.

Надежным гарантом стабильности, залогом мира и покоя будет успокоение Кирилла Мефодьевича на дне реки. Я понял это, хотя и задним числом, уже после того, как сделал дело. Но в любом случае мой поступок был своевременным и в высшей степени целесообразным. Я займу место Кирилла Мефодьевича, и работа в управлении закипит, ведь я знаю, как организовать ее наилучшим образом. Жаль только, что я не догадался снять с ног старика свои туфли, прежде чем сбрасывать его с моста.

Михаил Литов

КАК Я ОБРЕЛ СЧАСТЬЕ

Получив на работе отпуск, я покинул пыльный и душный, до чертиков надоевший мне город и отправился на свою малую родину, в деревню Куличи, где по-прежнему жили мои приемные родители. Давненько собирался я навестить стариков, но, как это обычно бывает, мешало то одно, то другое, - так это и бывает в нашей суетной жизни. Грудным младенцем, заходящимся в крике и обмочившим грязные пеленки, батяня Петя и маманя Катя подобрали меня в капусте, и с тех пор я считаю, что роднее их у меня никого нет на свете.

Я подивился, что они, после радостных слез и объятий, не предложили мне попариться в баньке. Это было, знаете, как-то против заведенного порядка. Но я промолчал. Мысленно отметил, что они ужасно постарели, но их так обрадовал мой приезд, что они как бы слегка засеребрились, обрели некую лучезарность и потому смотрелись более или менее сносно. В общем, еще черпали энергию для жизни, и это было хорошо. Мы посидели за празднично накрытым столом, попили чайку, потолковали о всякой всячине. А нам было что сказать друг другу после долгих лет разлуки. Когда же мы с батяней Петей вышли на крыльцо покурить, я с надеждой взглянул в дальний конец огорода, где чернела в солнечных лучах наша старенькая банька. Дымок отнюдь не вился над ней, вид у нее был какой-то безжизненный, угрюмый.

- Затопим баньку-то? - спросил я бодро.

Старик, видно, ждал этого вопроса, а все же вздрогнул, как от страшной неожиданности. Он загасил о мозолистую ладонь заморскую сигарету, которой я его угостил, - забычковал, значит, - и спрятал окурок в карман своих видавших виды штанов, а затем стал переминаться с ноги на ногу. Выражал таким образом свою растерянность батяня Петя долго и наконец нерешительно произнес:

- Э-э, паря, понимаешь... не-ет, с банькой, Вася, ничего не выйдет...

- Почему?

- Кукуськи говорят, что это их территория... ну там, где баня стоит... и нам теперича туда хода нет. А то не сносить головы... - довольно твердо, словно проговаривая отлично вызубренный урок, ответил он.

Я с изумлением посмотрел на него. Не сбрендил ли мой добрый папаша?

- Какие кукуськи? - спросил я напряженно.

- Народ такой объявился, называет себя кукуськами, - еще тверже и основательнее доложил батяня Петя.

- Ага, народ... Что-то раньше я о нем ничего не слыхал.

Я отступил от него на шаг, посмотрел в сторону и покрутил пальцем у виска, обескураженный и возмущенный причиной, по которой не мог попасть в баньку. Я не хотел обидеть старика, и без того обиженного какими-то сумасшедшими людьми, однако он все же принял мою пантомиму на свой счет, и у него возникло желание в свою очередь полновесно отмежеваться от кукуськиной самостийности. Горестно разводя руками в беспомощном недоумении перед правдой, которую явила ему общественная жизнь деревни Куличи и ее окрестностей, он объяснил:

- Так они говорят, понимаешь, раньше у них дремало народное самосознание и они были как бы никем, а теперь оно, самосознание это, пробудилось и они стали кукуськами... А я считаю это за блажь!

Я слушал это, не зная, верить ли собственным ушам. А затем, решительно тряхнув головой, заявил:

- Кукуськи там или нет, а баньку я все равно затоплю!

----------

Напрасно они пытались отговорить меня. Я затопил баньку, собрал бельишко на смену и, беспечно насвистывая, зашагал по тропинке к ней, которая одиноко маячила на фоне вечернего неба, высокого и жутковатого. Батяня Петя и маманя Катя смотрели вслед мне так, словно я отправлялся прямиком в преисподнюю. Провожая меня, они дошли до не видимой, но хорошо известной им границы и пересечь ее, естественно, не отважились.

Я безмятежно парился. Все плескал и плескал воду на раскаленные камни, увеличивая жар. Забирался под самый потолок и там вертелся, как воздушный шарик, уже не чувствуя в себе никаких костей, ничего твердого. О кукуськах и их национальном возрождении я не думал. Я думал о том, что мои приемные родители, эти славные старики, стали жертвами какого-то обмана или наваждения.

Вдруг снаружи раздался шум. В сердитые мужские голоса время от времени вклинивались причитания мамани Кати, доносившиеся издалека, из-за границы. Мое сердце сжалось от недобрых предчувствий. Топот множества ног пробежал по предбаннику, дверь отворилась, и внутрь заглянул незнакомый мне парень, щурившийся от пара.

- Ну-ка выходи, ням-ням! - крикнул он мне.

Я оторопел от такого обращения. Первым моим порывом было зачерпнуть ковшиком кипятку в котле и плеснуть наглому, развращенному превратно истолкованной свободой и безнаказанностью кукуське в его бандитскую рожу. Но это вышло бы как-то нецивилизованно, и я предпочел вступить в диалог. Для начала я, однако, ступил в предбанник. Туда набилось человек пять обыкновенного для деревни мужицкого вида. Я не видел в них ничего такого, что давало бы им право называть себя кукуськами, то есть самоопределяться в некую особую и, может быть, никому не известную расу. Пока я одевался, они ядовито и насмешливо кричали, распространяя крепкий запах сивухи:

- Попался, ням-ням?

- Попариться захотел? Уж мы-то тебя попарим!

- Устроим тебе настоящую баньку по-черному!

Так я и одевался под градом этих дурацких угроз. Меня мучило, что я не знаю, как к ним обратиться. Кто они мне? Товарищи? Господа? Хорошо бы знать, какое обращение принято у этого народа... Затем я, изо всех сил стараясь не уронить достоинство, произнес:

- Народ! Послушай, а не хватит ли валять дурака?

- Заговорил! - весело откликнулся парень, который велел мне выходить в предбанник. - А чего с ним возиться? Закопаем здесь! Вон, сварим в кипятке...

Я скрестил руки на груди, приосанился и холодно вымолвил:

- Объясните толком, кто вы такие и что вам нужно.

Можно было подумать, что я позволил себе неслыханную дерзость. В первое мгновение они просто оцепенели. Вытаращили на меня глаза. А потом набросились всей кучей, связали мне за спиной руки и вывели наружу.

К счастью, инициатива парня не встретила одобрения, поскольку они что-то там мыслили вслух о законности, об уважении их народа к правам представителей других наций, о цивилизованном отношении к пленным.

В печальных лучах заходящего солнца я увидел моих стариков, они стояли по ту сторону границы, значение которой и я понемногу начинал понимать. Маманя Катя, подавшись вперед, прижимала к груди руки в молитвенном жесте и смотрела на меня полными слез глазами. А батяня Петя, хотя и сжимал кулаки, стоял потупившись, сознавая свое бессилие.