"Убей бог, - подумал я. - Ни балалайки, ни лаптей я здесь ни в каком углу не видел... и бруснички тоже что-то не едали..."

Однако эти повести о толстозадых гениях российской торговли, никак не похожих на крылоногих Меркуриев, стали в конце-концов в нашем заточении традиционны, как десерт. Иногда рассказывал кто-нибудь из нас: я - о курьезах редакционной суматохи, Фундуклиди - о суровых нравах сыска; все смеялись над забавными коллизиями, грек ронял салфетку или вилку, и все смеялись пуще, а Хряпов говорил:

- А всё-таки мы, господа, чертовски приятная компания.

Однажды мы только что дослушали очередной рассказ и кончали смеяться, как вошел Степан и сказал:

- Письмо.

- Подай сюда, - приказал Хряпов.

Он взял конверт, повертел, проткнул вилкой и достал четвертушку почтовой бумаги.

Фундуклиди выразительно посмотрел на меня.

"Небось, снова от управляющего... Сальдо-бульдо - и пожалуйте, сто тысяч в кармане", - примерно так означал его взгляд.

Но хозяин дома вдруг издал звук, никак не похожий на крик счастливого капиталиста. Напротив, это был хрип человека, которого схватили за горло. Хряпов посмотрел на нас, и мы увидели с т р а х. В тот же миг я отбросил стул и выдернул из пальцев Савватия Елисеевича послание, на секунду опередив детектива.

На почтовой четвертушке было написано карандашом все тем же квадратным искаженным почерком: "Зачем вы наняли этих идиотов?"

Я почувствовал, как мускулы мои натянулись, и в голове стало сухо, ясно и звонко - как перед смертельной опасностью. Листок перешел к Фундуклиди. Тот прочитал, и лицо его обмякло и потухло; он заерзал на стуле.

Секунду мы молчали, а потом заговорили разом, словно ужаленные внезапно пробежавшей искрой:

- Неслыханно!

- Господа! Это уже не фунт изюму!

- Я так и предполагал: за домом смотрят!...

- Штемптель смотрите...Штемптель!

И - хором:

- Степан! Откуда письмо?..

- Да как - откудова, - ответил Степан невозмутимо. - Поштовик принес... обнаковенно. Десять минут тому.

- Что за поштовик?

- Митрий, человек известный. Почитай, лет семь уже письма носит.

Фундуклиди завладел конвертом.

- Отправлено вчерашнего дня с телеграфа на наш адрес, глубокомысленно высказался он.

- На чей же еще адрес может быть отправлено! - хмыкнул я.

- Иди, Степан, свободен, - сделал нервный жест Хряпов.

Степан наклонил увитую баками голову и вышел.

- Адрес... надписан неровным квадратным почерком... очевидно, левой рукой... с целью ввести следствие в заблуждение... - бормотал Фундуклиди.

- Какое там заблуждение! - сказал я. - Как день ясно: за домом следят крепко, точно кот за мышиной норой. Как вы, Савватий Елисеевич, полагаете?

- П-пожалуй, - слегка заикаясь, согласился Хряпов. - И что же нам делать?

Я пожал плечами.

- Ждать, как мы договорились. Вы же сами были сторонник того, чтобы...

- Да, да, да, - забормотал Хряпов. Он был сам не свой после письма; хруст разрываемого вилкой конверта был эхом надвигающейся грозы. За эти дни мы успели как-то позабыть об опасности, и временами казалось, что Фундуклиди, Хряпов и я - просто три старых, милых гимназических приятеля, вспоминающих улетевшие годы в гостях у одного их них - наиболее удачливого однокашника. Всё это полетело в тартарары.

Мы снова очутились в осажденной крепости, окруженные хищным незримым врагом. Этот дьявольский враг следит за нами каждую минуту и ждет лишь указанного срока для того, чтобы змеей заползти в неведомую щель, обвить и задушить. Злодей так уверен в своих силах, что устроил из мести драматический спектакль: сам назначил день, когда поднимается занавес в третьем акте и сцена озарится багровым светом...

-Постойте! - воскликнул я. - Меня всё же смущает одно лицо. Савватий Елисеевич, вы уверены в Степане?

Хряпов твердо кивнул.

- Вполне. Он с малых лет воспитан в нашем доме. Ни разу ни в чем замечен не был... А впрочем... Как знать. Да и отказаться от него мы не можем...

- Да, Степан единственный, кто может входить и выходить через эту дверь, не рискуя вызывать беспокойство злодеев, - сказал я. - Всякое новое лицо может их обеспокоить и заставить сломать план, нам известный... Однако я думаю, что следует отобрать у Степана ключ. Пусть звонит - мы будем ему открывать.

- Позвольте, позвольте, как это? Нам - открывать слуге, хаму? - душа Хряпова вмиг восстала против этого, забыв о страхе.

- Что поделаешь, - твердо сказал я. - Как говорит Михаил Ксантиевич: вопросы безопасности требуют...

Грек ошалело посмотрел на меня.

- Я боюсь, что мера несколько запоздала, - продолжал я. - Поскольку, если Степан - предположим, - связан со злоумышленниками... (Хряпов сделал скучные глаза) Да, да, Савватий Елисеевич, мы должны все предположить... то они наверняка уже обладают дубликатом ключа. Слава богу, у нас есть засов!

Мои собеседники растерянно молчали. Фундуклиди сопел и барабанил пальцами дикий марш.

- Что же нам делать? - снова повторил Хряпов, облизнув губы.

- Отобрать ключ и... ждать, - сказал я не слишком уверенно.

11.

Голова человеческая похожа на улей. Конечно, всякое сравнение хромает, но иногда именно это мне кажется весьма точным. Словно в улей, залетают в голову мысли и мыслишки, крутятся и жужжат внутри - одни медоносные, другие - пустые трутни.

Одна мысль уже несколько дней жужжит в моем улье громче других: Фундуклиди... ж-ж... подозрительное поведение... ж-ж... чердак... ж-ж...

Это пустой шум, я почти уверен. Разве может уважающий себя человек опасаться этого болвана, черт побери! Но сомнение грызет - и с хрустом! крепкий панцирь здравого рассуждения и больно проникает в мягкое тело неуправляемых, подспудных, зыбких отделов мозга. "Слишком подозрительны и нервозны вы стали, батенька", - урезониваю я сам себя, развеивая дурман. Проходит пять минут, а может, пятнадцать - и опять жужжит пчела: странно суетлив этот тип... ж-ж... и вообще! Ж-ж... Ж-ж...

12.

После того, как пришло письмо, мы стали особенно нервными. Ключ у Степана отобрали, и теперь ему открывали по колокольцу. Каждый раз, когда раздавался его разливистый валдайский звон, по всем нам пробегала электрическая искра, и глаза против воли противно-опасливо поворачивались к двери. "Кто?" "Я, Степан, господа! Степан!" Степан входил, как всегда, невозмутимый - с корзиною ли с бельем, с бутылками между пальцев, со связкою ли газет - учтиво кланялся и шел исправно исправлять свои лакейские дела. Потом мы находили на кровати свежую пижаму (а старой - мятой - не находили), последний петербургский журнал; за завтраком приятно звучали названия новых вин; забытый вчера Фундуклиди в кресле окурок сигары исчезал навечно.

- Степан - словно пуповина, связывающая нас с миром, - сказал я как-то Хряпову.

- Угм, - согласился Хряпов, зажигая папиросу. - Пуповина? Забавно...

- Несмотря на недоверие, которое я временами к нему испытывал, я восхищен, как тщательно он исполняет свои обязанности.

- Слуга как слуга, - сказал Хряпов, и струна тщеславия прозвенела в его голосе. - А знаете, что в слуге главное?.. Кстати, pardon за любопытство, у вас не бывало лакея?

- Из обслуги имел лишь любовниц, - неуклюже замазал я хряповскую бестактность.

- Ах, извините, Петр Владимирович, это я действительно того... ляпнул, - по-царски великодушно отпустил себе этот промах Хряпов. - Так позвольте мне продолжить... Самое главное в слуге - это отсутствие фантазии.

- Фантазии?

- Именно. Если я замечу у лакея хоть искру этой черты - пусть ищет себе другое призвание. Лакей должен смотреть зимою в окно - видеть зиму; брать бутылку "Перно" и твердо знать, что это - "Перно"; слышать голос хозяина и помнить, что это - хозяин. Именно - не Иван Иванович, этот старый пьяница и лежебока с дряблым носом в табаке, в халате, любящий бильярд по субботам, а - хозяин. Без остальных эмоций.