Грек выпятил губу, ненадолго погрузился в какие-то раздумья, а потом забрал "Смит и Вессон" со скатерти и засунул обратно в пиджачные недра.

Я с облегчением взялся за вилку.

- Ветчина немного оплыла. В тепле ведь лежала, - сокрушался Хряпов. Ай-ай-ай...

Ему, вероятно, впервые в жизни приходилось есть ветчину, не поданную сей секунд с ледника.

Фундуклиди, покончив с револьвером, положил себе маслин, цыпленка, кусок окорока. Заслышав хряповские слова, он на миг сделал недовольное лицо, повертел ветчину на вилке, но тут же жадно запихал ее в рот.

- Что вы так чавкаете! - недовольно заметил Савватий Елисеевич. Этак мы и злодеев не услышим. Развели шум - бери нас хоть голыми руками! Стыдно, Михаил Ксантиевич!..

- М-м... а... - непонятно промямлил Фундуклиди сквозь ветчину. Он стал жевать старательно и медленно, точно верблюд на отдыхе, а, прожевав, снова повторил, но уже внятно:

- Виноват.

- Поймите правильно мое замечание, - сказал Хряпов. - Это же никуда не годится, сударь мой. В конце концов, бэль маньер!...

Фундуклиди кивнул, опасливо поглядел на него и нерешительно взял двумя перстами цыпленка с общего блюда. Он с хрустом начал ломать его, как вдруг Хряпов предостерегающе поднял вилку.

- Тихо!...

Фундуклиди, цыпленок и я замерли.

- Что там? - шепотом спросил я после нескольких секунд молчания.

- Очевидно, показалось, - сказал Хряпов. - Бывает...

- Бывает, - подтвердил я, затем сложил из пальцев "козу" и показал ее все еще неподвижному греку:

- У-у, забодаю!..

- Не пугайте меня, а то я стану икать, - серьезно сказал Михаил Ксантиевич.

- Что за глупости, господа! - сдержанно заметил Хряпов.

- Разряжаю атмосферу, - сказал я. - Нервная какая-то обстановка, Савватий Елисеевич, в воздухе накопилось слишком много электричества. Наверное, оттого, что ни смирновской, ни десертной, ни творений Шустова на столе нету...

- Глупости, - сердито сказал Хряпов. - В такой час голова должна быть чистой и ясной.

- А я бы пару стопок "Горного травника" не прочь... для куражу!

- Перестаньте, Петр Владимирович, неважное время для балагурства. Лучше налейте мне клюквенной воды, в горле что-то застряло, - Хряпов потянулся ко мне со стаканом.

И тут под столом грохнуло.

- А-а! - заревел Фундуклиди, бросил полцыпленка между тарелок и поджал ноги под стул.

Вздернутый этим криком, я расплескал вокруг калинкинскую клюквенную и вскочил было, готовый к бою, но хряповское спокойствие подсказало мне, что страшного не произошло.

Кривенько улыбаясь, Савватий Елисеевич поднял с пола револьвер.

- Вот... упал.

Очевидно, он держал оружие на коленях. Может быть, уже тогда, когда вместе со мной смеялся над Фундуклиди, выложившим свой "Смит и Вессон" на скатерть.

- Надеюсь, ваш револьвер на предохранителе, - произнес я потусторонним голосом.

- Конечно, - сказал Хряпов так торопливо, что я не поверил.

Хорошо, что собачка не соскочила. Пять граммов свинца, облеченные в медную оболочку - джинн маленький, но опасный.

Наконец этот чудовищный обед закончился. Фундуклиди сразу же принес весть: возле забора околачиваются какие-то личности. Личности оказались женщиной в накидке и сутулым гимназистом. Что ж, удачная пара для наблюдения: такие подозрения не вызовут.

Мадам и ее сопливый спутник целых полчаса гуляли возле дома, а потом куда-то незаметно исчезли. Чтобы не терять бдительности, мы сделали обход по оставшимся в нашем распоряжении комнатам. Я шел впереди, Хряпов в середине, а Фундуклиди замыкал.

Мы вернулись в любимую комнату - в библиотеку. Стерегли двери; продолжали наблюдать в окно за улицей. Там ходили бабы в платках с корзинами; подобрав юбки, они то спускались в подвалы лавок, то поднимались обратно на тротуар. Мастеровой, хватив где-то полбутылки, брел, покачиваясь. Приказчики в заломленных картузах поплевывали семечками. Промчал на сердитых вороных рысаках полицмейстер. Старик с иконкой и с клюкой тряс бородой, приставал ко всем с милостынькой. Провинциальная идиллия. Но мы знали, что в каждом сапоге мог оказаться нож, под каждым картузом - алчные волчьи глаза. Да-с, нас так просто не объегоришь!...

Потом против окон долго стоял крытый автомобиль. Фундуклиди разглядывал его в бинокль Цейсса, и губы его тряслись студнем. Примерно через час автомобиль запукал бензином и уехал. Мы решили привалить входную дверь шкапом с Дюма-отцом, Бальзаком, Эженом Сю, Аристофаном, Шекспиром. В разгар возведения баррикад Аристофан выпал и раскрылся - улыбающийся, нарисованный тонкой гравюрной сеткой. Фундуклиди, сопя и наваливаясь плечом на шкап, наступил на комедии; Аристофан продолжал улыбаться из-под грязного следа. Я не выдержал и поддал книгу так, что загнал ее под канапе.

Солнце спустилось, налилось кровью и било снопами света прямо

в переплеты окон, мешая наблюдению. Мимо снова прошла соглядатайка в накидке с липовым гимназистом. Всё ясно, дом в осаде! Фундуклиди, заслонясь от солнца газетой, неотрывно глядел сквозь стекло, что-то шептал, то выхватывал револьвер, то прятал. Хряпов остановил маятник у больших настенных часов с амурами, чтобы их звук не мешал услышать крадущиеся шаги. Я тренировал кисть руки для стрельбы навскидку...

Мы были начеку.

Но злодеи не спешили являться.

В сумерках начал собираться дождь.

Ветер запел так, что его тоскующий голос стало слышно даже сквозь закрытые двойные окна. По небу помчалось серое стадо; потом в курящейся высоте шаркнул отставшей подошвой Илья-громовержец - и молния трезубцем пропорола небо.

- Будет гроза, - сказал Фундуклиди. - У меня в правом колене стреляет.

Ему никто не ответил. Всё, что не относилось прямо к нашей тревоге, уже не затрагивало более чувств. Слова падали и растворялись в тишине; жесты стирались; весь мир стал зыбким и ненадежным, уплывал куда-то, словно корабль...

Ночь густела, но света мы не зажигали. Зачем облегчать задачу злодеям? Дудки! Пусть поковыряются в темноте!..

Фундуклиди подошел к окну и, воровато подвинув штору, стал смотреть наружу. Глухо выл угрюмую гамму ветер, с силой проносясь сквозь листву и переулки. Вдали снова упала и расщепилась молния; мы вздрогнули.

-Будто по заказу такая погодка, - сказал Хряпов. - А, Петр Владимирович?

Освещаемый в дыму сумерек маленьким пожаром сигарки, он подошел, положил мне руку на плечо.

- Нервничаете?

- Да как сказать... наверное, да, - признался я.

В эту минуту частым горохом ударило по крыше. Пошел густой августовский дождь.

Хряпов поднял голову, слушая могучий концерт природы. Я опустился в кресло и бесцельно смотрел то на мистические блики, гуляющие по потолку, то на скрючившуюся у окна фигуру Фундуклиди. Устав щуриться от молний, детектив повернулся к стене и прижался к ней затылком.

- Деспота тинин панагате - владыка мой, лучший из владык... прошептал он.

-Что с вами, Михаил Ксантиевич?- спросил Хряпов. - С вами нехорошо?

- Где же они? - горько простонал грек.

- Придут, Михаил Ксантиевич... скоро... - хрипло сказал Хряпов.

- Ну где же? - почти крикнул Фундуклиди и, маясь, замотал головой. Что ж не идут! ... М-м-м! - замычал он, дрожащими пальцами достал серебряную луковицу часов, долго открывал крышку, поддел, наконец, ее ногтем и попытался угадать время в тощем свете далекого фонаря.

- Не видно!.. Сколько времени? Господа, сколько? Скажите!

- Дождитесь молнии, - посоветовал я.

- Сколько... скажите... господа... - бубнил Фундуклиди.

Дождь уныло вторил ему и ручьями слез струился по стеклам.

Я встал из кресла, достал свои часы и подошел к Хряпову.

- Савватий Елисеевич, посветите сигаркой.

Хряпов раздул пламя в окурке.

- Одиннадцать без четверти, - объявил я.

- Одиннадцать,- эхом повторил грек.

- Стойте! - изменившимся голосом сказал Хряпов.