– Чего ты вопишь? – удивилась Леночка. – Как будто я сама этого не знаю!

– Шемет никогда не умел считать, – чуть потише заметил Валентин. – Дай ему волю – мы с тобой и таблицу умножения бы забыли. Таких людей и близко нельзя подпускать к студентам. Учитель, блин! Мэтр! Поставщик кадров для палаты номер шесть!

О том, как Шемет доводил до ума диссертацию своего аспиранта Сутина, Леночка напоминать не стала. В конце концов, за Шемета замуж она не собиралась, а Сутин был совсем не безнадежен. Когда мужчина, хотя бы вскользь, предлагает вместе провести две недели в Анталье – это ведь о чем-то говорит? Такой человек, как Сутин, будет вкладывать деньги только в СВОЕ. В СВОЮ женщину. Стало быть, и законный брак тоже понемногу зреет в его лысеющей голове.

– Убью я этих соседей, – вдруг сказал Валентин.

– Давно пора, – согласилась Леночка.

Соседи повадились среди ночи заниматься хозяйством – что-то такое включали, среднее между электродрелью и мощным пылесосом, так что отдаленный рев стоял в ушах. Но было в нем что-то звериное – так, наверно, мог бы трубить раненый слон, если бы его притащили в сутинскую многоэтажку.

Любопытно было, что соседи просыпались, чтобы включить свой агрегат, именно тогда, когда Сутин с Леночкой обсуждали служебные дела. Тыканье палкой от щетки в потолок результата не давало – рев иссякал неожиданно, оставляя странное ощущение – облегчения и болезненной пустоты в голове одновременно.

А началось это не так давно, Сутин даже мог сказать точно, когда. В тот день Ярослав прибежал на кафедру, замотанный шарфом до бровей, с окровавленной физиономией. Вечер он провел в гостях у Сутина, а ночью и взревело…

– О Боже, скорее объяви, кто из них прав! – воскликнул Карл.

Он страдал невыносимо – в эту минуту он любил Тьедри так, как мог бы любить только новорожденного родного сына, и все, что грозило болью маленькому яростному бойцу, отзывалось болью в груди короля.

Карл забыл о племяннике, о таинственном и возвышенном смысле поединка – он хотел для Тьедри если не победы, то хоть мгновенной смерти, не позволяющей ощутить боль. Как всякий воин, он знал, что такое рана и как она подсекает дух бойца.

Пинабель, при всем своем великанском росте, был легок и изворотлив. Тьедри – стремителен в наскоке и отступлении. Казалось, что Пинабеля атакует стая разъяренных ос, – Анжуец налетал сразу со всех сторон.

Джефрейт, которого Карл посадил рядом с собой, так сжал кулаки, что из-под ногтей выступила кровь.

Немон Баварский издали плохо различал движения бойцов. Потому он повернулся спиной к ристалищу и, обратив лицо к небу, молитвенно сжав ладони, просил о помощи Христа и Богоматерь. Он и верил, и не верил, он молился – и одновременно не желал видеть смерти Тьедри.

Оджьер Датский орал и ревел, подбадривая Анжуйца, которые сразу и навеки стал его любимцем среди всей молодежи франкского войска.

Тьедри оценил то, что сделал для него Датчанин, выбрав наилучшее оружие. Меч, не тяжелый и уравновешенный, мягкий сарацинский панцирь из позолоченной проволоки, разумной величины щит с широкими железными полосами – все это позволяло ему не тратить силы еще и на поединок с тяжестью, беречь дыхание. Но непостижимым образом противники оказались равны – Пинабель имел сообразно своему росту длинные руки и ноги, доставал мечом, прыгал и отскакивал дальше, чем Тьедри.

– Сдавайся, Тьедри! Сдавайся! – всякий раз, удачно отбивая удар, кричал Пинабель. И даже успевал широко развести руки, открывая грудь. Он хотел показать, что при малейшем намеке на согласие противника бросит оружие на зеленую, уже крепко притоптанную траву.

Тьедри злился. Ему казалось, что окружающие ристалище бургунды, баварцы, лангобарды, овернцы, провансальцы все, как один, поддерживают Пинабеля и криками своими сообщают Господу на небесах, что давно простили графа Гвенелона, давно готовы принять его, как прежде, своим вождем и полководцем. Достаточно было слышать, как дружным ревом приветствуют они каждый ловкий прыжок Пинабеля.

– Отец небесный! – выкрикнул Тьедри. – Разве ты простил Иуду?

Но своего голоса он не услышал – в ушах стоял рев, и тут же Тьедри отбил удар Пинабеля щитом, сам же, не окончив обращения к Всевышнему, попытался поднырнуть мечом под вражеский щит.

Джефрейт, набравший славной добычи, как-то заспорил с баронами о преимуществе новых мечей перед старыми франкскими мечами, предназначенными для рубки и даже имевшими скругленные острия. Но сам он был обучен биться по-старому, и Тьедри также, и хотя мысленно они представляли себе эти змеиные броски, эти уколы отточенным жалом, хотя даже обзавелись новыми клинками, на деле же рубились по-прежнему. И ристалище Божьего суда было не самым подходящим местом, чтобы пробовать необычные приемы.

Однако другого пути к победе Тьедри не видел.

Тут же он, чересчур приблизившись, и получил крепкий удар слева – такой, что отлетел в сторону и чудом удержался на ногах. Он даже не понял, что это за боль, что за жар охватили лицо, он ослеп на мгновение. Только по человеческому реву, лабравшему новую силу, Тьедри понял, что случилось страшное – и он ранен, убит, побежден!

Вдруг он перестал ощущать свои ноги. Как будто незримая сила ударила его снизу под колени, желая, чтобы он рухнул перед Пинабелем!

Ждать помощи было неоткуда – не для того выходят на Божий суд, чтобы просить помощи у людей, а Господь, как видно, распорядился по-своему.

И все же источник силы был. Где-то далеко, точно так же, как сейчас Тьедри, ощутил приближение смерти израненный Роланд. Он знал, что помощь опоздает, но его страстное желание сообщить королю о предательстве было таково, что обескровленная рука нашарила треснувший Олифант.

Роланд трубил, задыхаясь, и ему казалось, что от этого непосильного, смертельного напряжения лопаются жилы на висках.

– Услышьте же, хоть кто-нибудь! Скажите королю! Не дайте предателю похваляться изменой! – едва ли не человеческим голосом хрипел раненый Олифант.

И та сила, которую еще можно было употребить на спасение, вся целиком ушла в голос боевого рога.

Тьедри, не открывая глаз, кинулся вперед. Что-то более сильное, чем мускулы тела, понесло его и воздело над головой руку с мечом. Удар был на славу – неожиданный и подобный молнии!

Пинабель рухнул – а Тьедри чуть было не упал на него, сделав лишний шаг, совершенно необходимый, чтобы устоять на ногах, и споткнувшись о тело.

В ушах у Тьедри медленно иссякал голос Роландова рога. Вплоть до невыносимой тишины…

Карл сорвался с места и побежал по ристалищу туда, где над огромным и уже мертвым соранским кастеляном стоял, покачиваясь, маленький Анжуец с окровавленным лицом. Следом кинулись Джефрейт и Оджьер Датский. С другого конца бежал Гийом, таща за руку ученого монаха Базана с мешком, полным льняных бинтов, горшочков с целебными мазыми и пузырьков с бальзамами.

– Молчи, ради всего святого – молчи! – кричал Джефрейт, обгоняя Карла. – У тебя щека разрублена! Стой, я сейчас!…

Он успел подхватить Тьедри, уложил его на траву, и рядом опустился на колени король. Краем мантии Карл вытер лицо Тьедри и свел пальцами вместе края раны, пока не подоспел Базан со своими снадобьями.

– Только молчи! – умолял Джефрейт. – Сейчас тебе помогут! Рана – мелочь, рана заживет!

Тьедри открыл глаза и увидел над собой лица, сплошные лица, взволнованные, тревожные. Он чуть приподнял руку и понял, что даже без сознания не выпустил рукояти меча.

– Кто победил? – хотел было спросить он, но королевская рука закрыла ему рот. И тут же за дело взялся Базан.

Пока он перевязывал лицо тьедри, подвели мула, Джефрейт поднял своего младшего с травы и усадил в седло. Тогда лишь Тьедри увидел распростертое тело Пинабеля.

Разумно наложенная повязка так крепко держала челюсть, что говорить было почти невозможно, разве что сплевывать кровь, да и та большей частью попадала на доспех. Он молчал – молчал, когда его привезли в палатку, когда Гийом, ругая сарацин, с немалым трудом снял с молодого хозяина кольчужный панцирь, и только думал, что до сих пор не знал ощущения подлинной, Господом дарованной победы.