– Ступай вон, Гийом, – велел, входя, старший Анжуец. Следом оруженосцы Оджьера внесли выбранный Датчанином доспех и оружие.

Лишние убрались прочь.

– Помнишь рыжего монаха, который переспорил Годсельма из Оверни, а потом нашего Базана? – спросил сквозь жеваное мясо Тьедри. – Ты еще подарил ему свои старые башмаки. Не знаешь – он так и идет с войском? Или отбился?

– Ко мне приходили люди Пинабеля, – ответил на это Анжуец, садясь напротив брата. – Подарков я не взял, но потолковать с тобой все же обещал.

– Я слушаю, – мощным усилием Тьедри проглотил ком мяса и уставился в лицо старшему. Ком не хотел спускаться по горлу в живот, и Тьедри тяжко вздохнул.

– Соранский кастелян хочет признать себя нашим вассалом и отдать под мою руку Соран, – сказал Джефрейт. – Это не Бог весть что, городишко маленький, укрепления старые, но иметь своим вассалом такого бойца – честь для Анжу. А с собой он приведет своих баронов и баронов графа Гвенелона.

– Вовремя он до этого додумался, – буркнул Тьедри. – А взамен?

– Сдайся ему на поединке, Тьедри. Обменяйтесь десятком добрых ударов – чтобы не зазорно было признать его правоту. И вечером того же дня он принесет нам, мне и тебе, вассальную присягу.

– Другого способа спасти своего предателя он не придумал?

– Своим вызовом ты всех поставил в крайне неловкое положение. Граф Гвенелон нужен войску. Наши горные рубежи небезопасны, а граф имеет добрых приятелей среди сарацинских вождей.

– Я бы сказал, чересчур добрых.

– Мы бы знали о всех кознях врага…

– Да и враг бы знал обо всех наших затеях! – Тьедри стал горячиться. – Пойми же ты – предательство не покинет души, в которой оно угнездилось! Помнишь, что рассказывал отец про сарацинские войны на юге Галлии? Тогда тоже и предавали, и счеты сводили, и сам нечистый бы не разобрался, кто, кому и за какую плату служит! И немалая часть Лангедока была тогда сарацинской! Больших трудов стоило королю Пипину выпроводить оттуда мусульман!

– Ты все это помнишь? – удивился Джефрейт.

– А ты – забыл?

Джефрейт хотел было прикрикнуть на младшего за дерзость, но вспомнил, зачем к нему пожаловал.

– Если ты помиришься с Пинабелем, то приведешь в Анжу хороших вассалов. А если нет – тяжко тебе придется. Он опытный боец.

– Сам знаю…

– Оджьер Датчанин громче всех кричал о наказании для Гвенелона и его родичей. Однако он же одумался! Он обещал дать тебе крест с волосами святого Дени. И другие бароны готовы поделиться реликвиями. Никто не верит, что ты одолеешь Пинабеля, братец. Все лишь хотят, чтобы ты остался жив.

– А чего тут верить? Это же Божий суд…

– Все наши бароны прекрасно понимают, что Роланда и его людей не воскресить, – повторит Анжуец то, что громко прозвучало под дубом. – Все осудили предателя – и все согласились, что губить в такое время Ганелона – значит еще больше ослабить войско. Представь, что будет, если он нас отложатся овернские бароны.

– Ничего хорошего, – согласился Тьедри. – Но еще хуже будет, если войско пойдет в сражение, зная, что один из вождей – предатель.

– Гвенелон уже совершил свою месть, больше ему подставлять себя под обвинение в предательстве незачем. А нам, Анжуйцам, нужны доблестные вассалы. Надеюсь, я убедил тебя, братец, – с тем Джефрейт поднялся и потянулся. Встал и Тьедри.

Он стоял перед старшим, склонив голову, а старший ободряюще похлопал его по плечу. Оба они были Анжуйцы, оба кровь друг за друга пролили, и в этом состояло их подлинное братство. Вдруг Тьедри встрепенулся.

– Слышишь? – спросил он.

– Опять за свое? – Задав этот вопрос, Джефрейт все же честно прислушался к тем знакомым шумам, трескам, скрипам ночного лагеря, которые были привычны обоим с восьми лет. Ничего загадочного он не уловил.

– А я слышу… – тихо сказал Тьедри.

Алиска смотрела на минутную стрелку. Казалось бы, на секунду отвлеклась, сунула руку в сумку за новой бутылкой минералки, – а стрелка решительно прыгнула к цифре «12», и тут же раздался телефонный звонок.

– Это ко мне, ко мне! – сказала в микрофон Алиска.

Было ровно четыре часа утра – время выхода на связь.

– Привет!

Это был мужской голос, баритон, довольно приятного тембра.

– И тебе два привета.

– Как дежурство?

– Без особых проблем. Я работала всего с двумя звонками. Женщина с дочерью не поладила, дочь из дому ушла. И еще один случай совсем банальный – семейная драма.

– Справилась?

– А то! Теперь ты. Как сегодня? Массаж делали?

– Алиска, тьфу-тьфу – я сегодня пробовал встать на ноги!

– Я же говорила! – искренне обрадовалась Алиска. – Гена, помнишь – я еще тогда говорила! Ну и как?

– Мама справа, дед слева – ничего, целую минуту стоял! Меня только придерживали, а так я сам стоял.

– Я же говорила! – повторяла взволнованная Алиска. – Погоди немного, ты еще меня на дискотеку поведешь!

– Алиска…

– Что?

– Ты даже не представляешь, что ты для меня сделала.

Вот как раз это Алиска представляла – хотя смотрела на ситуацию реалистичнее, чем Геннадий. Она знала, что парализованному, даже если руки кое-как шевелятся, очень трудно управиться с весом собственного тела, а перевалить его через подоконник, чтобы рухнуть с девятого этажа во двор, скорее всего, невозможно. Для этого нужно найти, за что ухватиться, с наружной стороны стены, а вряд ли строители оставили там для Геннадия скобу или штырь.

Она всего-навсего отвлекла его от созревшей к четвертому часу ночи идеи и держала, не позволяя снова впасть в отчаяние, по меньшей мере полтора часа.

Геннадий пострадал через собственную глупость, бахвальство и фанфаронство – так объяснила она ему, приводя его в чувство жестко и решительно. Он выбрался с компанией на пикник – замечательно. Берег Волги – вообще прекрасно. Хотел блеснуть перед девушкой – нормальное желание. Но блещут-то по-разному. Если она, видя, что любимый собрался нырять в незнакомом месте с кормы стоящего на вечном приколе древнего катера, его не удержала – то с мозгами у нее, надо думать, большая напряженка. И логическая последовательность – девушка, настолько глупая, что позволила будущему жениху рисковать жизнью без всякой необходимости, просто была обязана испугаться насмерть, увидев, как его, обездвиженного, выволакивают на берег. И исчезнуть навеки она тоже была обязана – ее куриный ум не позволяет оперировать этическими категориями.

Одно то, что Гена, врубившись головой в камень и потеряв сознание, не утонул, а полупьяная компания довольно быстро сообразила, что раз хвастун не всплывает – дело нечисто, и парни успели его вытащить, – так вот, Алиска считала это удачей, а временный паралич – еще не слишком большой платой за избавление от дуры. Так она и объяснила несостоявшемуся самоубийце.

– Когда вот так предают – жить не хочется, – возразил он.

– Да что ты вообще знаешь о предательстве?! – возмутилась Алиска.

Вот сейчас было самое время начать рассказ о смерти Роланда и прочих событиях, случившихся в 778 году от Рождества Христова, когда войско франков возвращалось из испанского похода.

Но что-то мешало ей…

Странным образом не хотелось впутывать Геннадия в эту историю, хотя именно для него легенда о предательстве и возмездии была бы понятной, родной, вдохновляющей и…

…и не все ли равно, кто платит за предательство, мужчина или женщина?

Алиске вовсе не было жаль ту дуру, которая испугалась парализованного тела. Испуг – совершенно нормальная человеческая реакция. А тут еще и глупость примешалась. Девчонка могла бы по крайней мере подождать, что скажут врачи.

Но в результате Алиска испытывала к дуре прямо-таки чувство благодарности. Удержать Геннадия на краю подоконника было несложно – хотя бы потому, что Алиску учили это проделывать профессионально, а ученицей она была хорошей. То, что потом Геннадий по меньшей мере дважды в неделю звонил в одно и то же время, стало для Алиски сперва несколько обременительной, а потом даже приятной инициативой. Получив от нее хороший нагоняй, он не жаловался и не хныкал (хнычущие неврастеники непостижимым образом доставались другим дежурным), он – хвастался! Хвастался тем, что донес стакан до рта, не пролив ни капли. Тем, что сам, на руках, перебрался из кресла на постель. Тем – тут Алиска сперва возмутилась откровенностью, а потом оценила достижение, – что отказался от памперсов и сам, хотя и с переменным успехом, контролирует процесс мочеиспускания. Для человека, почти не чувствующего нижней части тела, это действительно было событием.