— Ты странная женщина, — сказал мне Доминик. — Но это очень приятно.

Мой внутренний голос отвечал: «Хам», а другой шептал: «Я люблю тебя». Я заблудилась в собственном романе, была уставшая и возбужденная, но какая-то чудесная прозорливость диктовала мне мое поведение. Первым делом — предупредить маму. Я позвонила ей из спальни, в то время как губы Доминика изучали мой бок.

— Алло, мама? Если вдруг тебе позвонит Бернар, скажешь ему, что я ночевала на бульваре Сен-Жермен.

— А ты, малышка, с мужчиной, — сказала она. — Расскажи.

— Нет времени.

Я повесила трубку и быстро оделась.

— Крис… Не уходи так скоро.

Уж он-то умел так шепнуть: «Крис», что я сразу же готова была вернуться в постель. Но вовремя вырвалась.

— Понимаешь, мне нужно появиться дома, взять кое-какие вещи и успокоить мужа. Весь вечер и ночь я буду с тобой.

— Ой, Крис, я бы очень хотел, но вечером я занят.

— Кем?

И вот я уже требую отчета, готова царапаться и кусаться. Он самодовольно рассмеялся.

— Будь спокойна! Это деловая встреча. Один аргентинец хочет купить мою картину.

Он ловко вскочил с кровати. Нагота его нисколько не стесняла. Существовала ли я для него? А существовала ли без него? Он взял меня за руку и провел в небольшой кабинет, соседствующий со спальней. Возле письменного стола вдоль стены стояло несколько картин. Он показал на одну из них.

— Что ты об этом думаешь? Только — внимание! Это не абстракционизм. И не символизм… Это орхидеи, увиденные через ультрафиолет. Точка зрения колибри, если хочешь.

Он поднял картину и, вытянув руки, долго смотрел на нее.

— Через двадцать лет, — пробормотал он, — ей не будет цены. Ну, беги. Возвращайся к своему благоверному. Чем он занимается?

— Продает марки.

— А… Понятно.

И снова тихий, слегка оскорбительный смех, уничтожавший и меня, и Бернара.

— Встретимся после завтрака, — решил он. — Внизу, в баре.

Вполне довольный собой, он зажег сигарету и поднес мою руку к губам.

— Ну, до встречи, Крис. Только прежде, чем уйти, проверь свой макияж. А я, с твоего позволения, еще немного посплю. Я несколько выдохся.

Но к чему продолжать? Здесь нужно показать только самые существенные детали. Я была без ума от него, а он со мной играл. Так жизнь моя превратилась в сплошное вранье. Хорошо помню тот вечер, мой первый вечер неверной жены. Пока я раздевалась, Принц, который обычно сторонится меня, медленно подошел к моим ногам и долго обнюхивал их. Бернар взял его на руки и положил на свою кровать.

— Она пахнет улицей, — сказал он. — Тротуаром. Дорогой.

— Не более чем обычно, — заметила я.

— Ты уверена?

В его словах не было никакого намека. Доказательством тому служил вопрос о самочувствии моей матери, в котором слышалось неподдельное участие. Он, как обычно, был внимателен и нежен. А я? Я не чувствовала угрызений совести. Только стыд, смешанный с радостью. Он со своей обычной приветливостью пожелал мне доброй ночи. Я ответила тем же и внезапно открыла в себе способность скрывать свои чувства, что очень обрадовало меня. В будущем… Но слово это застыло в моих мыслях. Каком будущем? Доминик не был мужчиной, обременяющим себя любовницей. А тем более женой. Я уже слышала его смех на предложение развестись с мужем. Кстати, я об этом и не думала. То начиналась жизнь, параллельная моей, без возможности соприкосновения или стирания одной в пользу другой. И каждая из них, по очереди, приносила свою боль. Выхода не было. Поэтому я решила его даже и не искать. Дни следовали за днями, как процессия кающихся грешников. Я наскоро встречалась с Домиником, сгорая от желания отдаться ему. И возвращалась к Бернару, его коту, матери и ужину, к которому практически не притрагивалась, объясняя это тем, что вовсе не была голодна.

— Уж не больны ли вы? — вопрошала мадам Вошель.

— Нет. Просто на меня так действует жара.

А на бульваре Сен-Жермен мне читала лекции мать.

— Ты ведешь себя, как девчонка. Если Вошели узнают правду!..

Для нее не существовали ни Бернар, ни его мать, а только блок Вошель, который она не любила. Впрочем, она не особо беспокоилась, ибо была поглощена противоборством со Стефаном. Она только смотрела на меня и покачивала головой так, будто я страдала неизлечимой болезнью.

Действительно, неизлечимой! Несмотря на нескончаемое безумие, я понимала, что долго так продолжаться не может, что силы однажды разом покинут меня, как сдает внезапно переутомленное сердце. Порой мне даже хотелось этого. Вечером Бернар иногда задерживался у моей постели. Он смотрел на меня с любовью, переполняемый желанием и отчаянием.

— Ты похудела, Кристина.

Он протягивал руку к моей с желанием хотя бы слегка потрогать меня, а я старалась изо всех сил не уклоняться от его прикосновения. То, что принадлежало Доминику, было только его — Доминика — собственностью. Потом… Я предпочитала не думать, что будет потом.

И тем не менее это «потом» настало, внезапно, в спальне Доминика. Войдя, я увидела на кровати открытый чемодан и схватилась за дверь, чтобы не упасть.

— Ты уезжаешь?

— О, всего на несколько дней! — ответил он. — Мне нужно заглянуть в галерею к Креллу.

— Когда?

— Да прямо сейчас. Самолет на Нью-Йорк вылетает в четыре.

— А если бы я не пришла, ты бы вот так и уехал, не предупредив?

Он обнял меня, покачивая в своих объятиях и ласково целуя мои глаза, останавливая навернувшиеся слезы.

— Крис, я ведь вернусь на следующей неделе. Это не поездка и даже не отсутствие. Простое передвижение. Блошиный прыжок.

Я инстинктивно почувствовала, что он врет, что он попросту выбрасывает меня за борт и никогда не вернется. Мне удалось выдавить из себя, не разрыдавшись:

— Я провожу тебя в Руасси.

Я почувствовала его мимолетное замешательство.

— Конечно же, — воскликнул он. — Я на это и надеялся. В любом случае я бы тебе позвонил, ведь ты всегда у матери. Кстати, как она? Как ее ревматизм? Мы бы с ней поладили, если бы у нас было время поближе познакомиться. Она женщина с опытом.

— А я нет?

— А ты нет. Ты слишком сентиментальна.

И он непринужденно засмеялся, чувствуя себя в своей тарелке. Велел консьержу заказать такси.

— Половина третьего, и нужно учитывать пробки. Давай, Крис, пошли. И не принимай такой траурный вид.

С этого момента — я хочу подчеркнуть для своих читателей этот факт — все становится чрезвычайно важным. Я хочу отметить все: громкий гул аэропорта, бесплотный голос, объявлявший вылеты и прилеты, запах топлива, отдаленный грохот взлетавших самолетов… Все это я слышала, впитывала и, что особенно важно, стояла рядом с ним, чтобы удержать хоть какую-то часть его, а каждое пролетавшее мгновение было мучительным. «Он здесь, но через сорок пять минут его тут уже не будет… Через тридцать… Двадцать пять… И когда он пройдет вон через ту дверцу, на меня надвинется смерть». И последняя минута неминуемо настала.

— До скорого, Крис.

Нам уже не хотелось целоваться. Он лишь кончиками пальцев погладил мне щеку. Все было кончено. Он исчезал из моей жизни навсегда. Меня толкали спешащие куда-то люди. Зачем дольше стоять здесь? Зачем? Ничто уже не имело смысла.

Я взяла такси, вернулась в квартиру Доминика и разделась, как под гипнозом. В ванной комнате еще витал запах его туалетной воды. Я наполнила ванну, затем, все с той же механической решимостью, завернула в полотенце графин и в отчаянии разбила его об пол. Все было усыпано острыми осколками. Я погрузилась в прохладную воду и не раздумывая перерезала вены на запястьях.

Я не умерла и сама тому являюсь доказательством. Но уж чтобы покончить с этим, должна уточнить, что вода, перелившись через край, вытекла в коридор и привлекла внимание жильцов. К тому времени я уже была без сознания. Как сказал доктор, я была одной ногой в могиле. Оставляю своим читателям право самим домыслить ту сцену (ничего ценного для повествования в ней нет): прибытие «скорой», оказание первой помощи, носилки, клиника и т. д. Я в это время была далеко. И именно это «далеко» и представляет ценность данного изложения.