И снова по улице стали спокойно двигаться люди.

Нет, такого на Дону не бывало!

В стенах Китай-города казак попал во многолюдную толчею бесконечных московских торгов. Толпа подхватила его и понесла по торжищу.

Шумным и пестрым бывал майдан на Черкасской площади, куда съезжалось немало заморских гостей со своими товарами. Когда с отцом или старшим братом Степан приезжал в Черкасск, его глаза разбегались от множества и пестроты товаров. Но московский торг, с рядами богатых лавок, с разноголосыми, пронзительными выкриками продавцов всевозможных товаров, дивил казака своей ширью и изобилием.

«Сколь же надо возов, чтобы экие горы товаров свезти в одно место!» – думал Степан.

Московский торг отличался еще и тем, что каждый товар был в строгом порядке, в своем ряду: сапоги – с сапогами, одежда – с одеждой, посуда – с посудой, там мясо, там рыба, там масло и яйца.

Он свернул в шорный ряд, которым так славился черкасский казачий торг. Витые ременные плетки с узорными рукоятками, недоуздки, уздечки с медными и серебряными подборами, седла, высокие сапоги с острогами увлекли его взор. Он видел, как, приценяясь, щупают и разминают покупатели скрипучую, едко пахнущую кожу, с божбой и крикливыми клятвами жарко торгуются продавцы.

«Вот бы эко седельце купить! – думал Стенька, впившись взглядом в богато украшенное седло, и тут же в душе рассмеялся. – Хорош был бы я – в Соловецку обитель на богомолье с седлом идти!»

«Сколь богатства, сколь денег здесь, у московских людей! – думал он. – Торговый гость не потащит без дела товар на майдан. Знать, все раскупает Москва... Куда столь добра, как в прорву?!» Он проталкивался вперед, стирая с лица пот мягкой кудрявой шерстью своей папахи.

– А ты их ладонью, ладонью погладь – девическа шейка! – уверял продавец, поглаживая и похлопывая узорчатые зеленые сапожки. – Сафьян лучший, заморский! Сам в Черкасске у турчина покупал. Месяц вез через горы да по лесам... В пути от донских казаков отбивался саблей, троих порубил, что хотели пограбить, – врал продавец. – Таким сапожкам на Дону цена тридцать алтын...

Такие сапожки, на высоких, подкованных серебром каблуках с золочеными бубенчиками на загнутых вверх носочках, были на Дону в чести у щеголих плясуний.

– Силен языком ты секчи-то донских казаков! – взъелся Стенька. – И брешешь все: не та у нас на Дону им цена.

Молодица, которая торговалась за сапожки, то и дело пощелкивая орешками, со смехом оглянулась на голос Стеньки. Она сверкнула веселым задором из-под густых ресниц.

– Ай да казак! Откупил бы, коль ведаешь цену, да мне подарил бы! – сказала она.

Стенька смутился под ее озорным взглядом и не нашел, что ответить.

– Э-э! Да ты еще молоденек, не дожил до денег! – добавила озорница, заметив его смущение.

Обронив свою шутку, она отошла от лавки, больше уже не взглянув на Степана.

– Ты кому нанялся тут купцов отгонять от лавок?! Дорог товар, тебе не рука – и ступай себе мимо! – напал на Стеньку продавец. – Таких, как ты, казачок, дают у нас на деньгу пучок, а в пучке по две дюжины.

По Стенькину нраву, тут бы вступиться в драку за честь казаков, но, раззадоренный молодицей, он почти не слыхал, что выкрикнул продавец.

– На, считай! Да живее! – воскликнул он, звякнув о ларь рассыпчатой горсткой мелкого серебра. – Давай! – Он схватил сапожки и взглянул вслед красотке.

Желтый летник ее с собольей опушкой мелькал уже далеко в толпе.

– Беги догоняй! Обласкает! – насмешливо крикнули за спиной Степана.

Пробиваясь локтями через базарное скопище, Стенька уже не глядел ни на людей, ни на товары.

«Кину ей сапожки, повернусь да уйду», – запальчиво думал казак.

Но на площади, не доходя кремлевской стены, еще теснее сомкнулась толпа. Молодица пропала в сутолоке сотен людей, да и сам Стенька вдруг позабыл о ней, увидев жестокое зрелище казни.

Распластанного на земле человека палачи хлестали с двух сторон по голой кровавой спине плетями. Тот извивался и плакал по-бабьи, с визгливым истошным воем, стараясь вырваться из-под помощников палача, сидевших у него на ногах и на голове.

– Глупый мужик-то: кричит, только силу теряет, – заметил один из зевак. – Что больше терпеть, то легче.

– Аль ты сам испытал? – спросил кто-то, стоявший рядом со Стенькой.

– Кто нынче в Москве не битый? – ответил третий.

– Плети – не кнут, – заговорили в толпе, – с плетей не помрешь. Что реветь-то белугой!

В тот же миг недалеко в стороне раздался словно звериный рев, заглушивший визгливые крики. И вся толпа потянулась на крик, к более страшному зрелищу. Стенька двинулся вместе с другими, и сквозь расступившуюся и поредевшую толпу он увидел картину, подобную той, какую живописец изобразил в притворе черкасской церкви, где были написаны посмертные муки грешных казацких душ: хвостатые черти хлестали закованных и привязанных к столбам грешников длинными, извивающимися кнутами...

С сапожками в руках, растерянный, стоял Стенька, глядя, как палач с тяжким кряканьем обрушивал на спину жертвы кровавый кнут...

Какой-то старик невдалеке от Степана сидел на телеге. Казак заметил, что старик пристально смотрит ему в лицо.

– Ты, видно, впервой на муки глядишь? – обратился старик к Степану.

Степан оглянулся с безмолвным вопросом. Вдруг понял, что на лице его отразилась жалость, и застыдился ее.

– Вишь, сердце в тебе не зачерствело: боль за другого чуешь. Округ-то народ как на свадьбу смотрит, – пояснил старик.

– А сам ты? – спросил Степан.

– Сына казнить сейчас учнут... А я, вишь, с телегой. После кнута пешки не пойдешь!..

Старик вдруг громко хлебнул воздух, губы его искривились, и он рукавом торопливо вытер слезу.

В это время помощники палача взялись за нового преступника – здорового, рослого парня с кудрявыми волосами. Стыдясь толпы, он едва взглянул на людей и опять опустил глубоко запавшие, обведенные синяками веки; красивое лицо его исказилось испугом.

Помощники палача привязывали его к столбу деловито, не торопясь, как лошадь в кузне.

Старик на телеге отчаянно закрестился.

– Петрунька, Петрунька, – шептал он. – Дай, господи, легкую боль!..