Вёдро вдруг сменилось дождем. Богомольцы пристали к ночлегу в монастырской деревне и разошлись кто куда по избам крестьян.

В избе, где ночевал Степан, было сумрачно и молчаливо. При свете дымящей лучины садясь за ужин, никто не обмолвился словом – ни высокий, широкоплечий хозяин с опущенным взором, ни рослая и сухая, поджавшая губы старуха, его мать, ни молодайка, кормившая грудью ребенка и поминутно ронявшая слезы, ни даже испуганно и удивленно притихнувший в общей угрюмости пятилетний мальчонка.

Степан угадал чутьем, что сумрачность и печаль в этом доме не от нужды.

Нужду народ умел выносить без слез, даже с усмешкой. В тяжком молчанье хозяев избы была какая-то скрытая обреченность беде. После двух-трех через силу проглоченных ложек хозяин избы уставился в одну точку и положил на стол обе большие руки, словно не в силах был их поднять для еды...

Стенька с угрюмым хозяином избы, Павлухой, пошел ночевать на поветь. Сквозь шорох дождя из избы слышался нудный и неустанный плач грудного младенца, которому, видно, передалась тревога его матери.

– Что у вас за тужба в дому? – спросил Стенька хозяина.

И вместо ответа он услыхал сдержанные рыдания.

– Павлуха, да что ты?! Чего сотряслось? – даже в каком-то испуге оттого, что плакал такой рослый сильный мужик, расспрашивал Стенька.

– Не стряслось, казак, сотрясется, и нет никакого спасенья, – прерывисто ответил хозяин.

И Стенька узнал от него, что монастырский приказчик Афонька своеволит в обительских деревнях и селах, не лучше чем дворянин или боярский холуй.

– Всех баб прибирает себе, на какую глаза падут, – рассказывал казаку хозяин. – Какая смирней да покорней, той льготит. А Люба моя к нему не пошла. Три года, как привязался. Весь дом извел! – жаловался Павлуха.

Того мужика, чья жена или дочь не хотела прийти к Афоньке, приказчик засасывал в кабалу, замучивал на работе и забивал плетьми.

Семья Павлухи не поддалась: терпели нужду, но не лезли в долги, выполняли любую работу – не к чему было придраться. И, несмотря на злобу Афоньки, они продолжали жить дружно и даже весело.

Но все же Павлуха не мог упастись от ловушки: приказчик погнал его вспахивать целину, а Любашу – одну – за ягодой в лес. Павел страшился за Любу из-за диких зверей. Пока он пахал, несколько раз казалось ему, что из лесу слышится крик. Он замирал, слушал... И вдруг в самом деле раздался ее отчаянный вопль.

– Я бросил соху – да в лес! – рассказывал Стеньке хозяин. – Навстречу – Любаша. Приникла ко мне, обомлела. Сердушко, как птаха, стучится. Шепчет: «Афонька сидит в кустах!» Тут и сам он выходит за ней из лесу. «Миловаться, кричит, я тебя посылал на пашню?! Чего ты в лесу орала?! Наполохала так, что я в лес побежал!» Не посмела Любаша сказать ему прямо в глаза, что признала его. «Там зверь, говорит, под кустом!» – «Нет там зверя. Иди по своим делам, а ты – за соху!» Пошли мы в разные стороны с Любой. Глядь, а я монастырской кобыле впопыхах-то копыто сохой подрезал. Побил Афонька меня и прогнал, а утре велел всем троим приходить на ту пашню – мне с Любой да с маткой... Чего сотворит?! Пропадем мы!..

Стенька долго еще молча слушал вздохи хозяина и шорох дождя по соломенной кровле. Он заснул лишь под утро. Когда он проснулся, в доме уже не было никого, кроме двоих ребятишек.

Богомольцы шумели по улице, собираясь в путь. Они вышли гурьбой из деревни и сразу вступили в лес.

Стенька шел впереди, ото всех особо.

Ночной рассказ продолжал тревожить его. Степан пожалел, что хозяева раньше, чем он проснулся, ушли из дому. Хотелось узнать: что же сделает монастырский Афонька с Павлухой и Любой? Если бы можно им было чем-то помочь! Как поможешь? Опять кулаками на правду весь свет наставлять? Не наставишь!

«И к лучшему, что ушли! Всей на свете беды людской не избыть, и вступаться за всех – кулаков не хватит! „Свое дело ведай, в чужое не лезь“, – как сказал-то Алмаз Иваныч!» – подумал Стенька.

Лес был не так велик. Недолго пройдя, богомольцы увидели снова широкий просвет между сосен. Подходя к поляне, они услышали женский плач и какие-то крики.

На открывшейся поляне старуха и молодица, впряженные вместо лошадей, тащили соху, взрывая пашню по пару. За ними широкоплечий Павлуха налегал на рассошки, а длинноносый монах в суконном подряснике, шагая вослед, размахивал плетью над головою Павлухи.

Зять на теще капусту возил... -

с озорством пропел купец-муравейник, глядя из-за кустов.

Стенька смотрел на все помутневшими глазами. Тупая покорность Павлухи поразила его. «Да как же он терпит такой языческий глум?! А ну-ка, попробуй кто матку мою запрягчи!..»

Сердце Стеньки при этой мысли заколотилось так, будто в самом деле увидел он запряженной родную мать...

Вдруг Павлуха остановился и решительно выдернул из земли лемеха.

– Баста! – выкрикнул он. – Бей, режь и хоть насмерть секи, сатана, я боле не дам тебе измываться!

– Не дашь?! – злобно взвизгнул Афонька, подскочил и с размаху хлестнул его плетью по шее...

Не помня себя, Стенька кинулся к ним.

– Не трожь, окаянный! – накинулся он на Афоньку.

Монах попятился.

– Ты кто таков? – спросил он, опустив свою плеть.

Степан увидел вблизи красный нос, прыщавые щеки и узкие молочно-голубые глаза, которые воровато прикрылись белесыми ресницами. Непривычный к смелому голосу и решительной речи, Афонька тотчас же оробел перед казаком. Но, заметив в кустах других богомольцев, он опять осмелел.

– Паш-шо-ол! – заорал он и снова ударил Павлуху плетью.

Стенька шагнул вперед, выхватил из-за пояса дорожный топорок и одним ударом перерубил у сохи обжу [Обжи – оглобли у сохи ].

Широкие ноздри его шевельнулись, и к смуглым, рябоватым щекам хлынула кровь...

– Ступайте домой! – сказал он всей тройке.

– Чего ты творишь?! – зарычал на Стеньку мучитель.

Обе женщины сжались, не смея ступить...

– Вот так казак! – восторженно выкрикнул рыжий Агапка.

Афонька со злостью поднял над головою плеть, шагнул на Степана, но не посмел ударить его и отвел свою злобу, хлестнув по глазам Павлухи.

Мать и Люба в один голос вскрикнули, словно плеть обожгла их лица. Обе ринулись к Павлу, который зажал руками глаза, покачнулся и навзничь упал, ударившись о рогаль сохи...