– Куды ж ты велишь? – растерялся Степан.

– На плечах не кочан, смекай! – заключил старик. – А сонным видениям веру дают легковеры. Не батька к тебе приходил. Кто помер, тот больше не ходит. Сам ты себя терзал.

В напряженной задумчивости Степан сдвинул брови, и оттого шрам у него на лбу, оставшийся после драки за Сережку Кривого, стал еще глубже.

«Сережка вон тоже сгубил человека, не в монастырь ушел небось – в казаки!» – говорил про себя Стенька.

Старик молча наблюдал напряженное раздумье казака.

– Ну что же, – сказал рыбак, – иди погуляй по бережку, с миром простись. Вишь, море в ночи разыгралось. Маленько волна упадет, и я тебя в монастырь отвезу.

Стенька, охваченный смятением и сомнениями, вышел из избы рыбака. Ему безотчетно хотелось остаться теперь одному. Старик мешал ему думать...

«... хоть правду старый сказал, что молитвой в беде не поможешь, коль зверь человека дерет... Да что же, Афонька – не лютый ли зверь, пуще волка!.. И зверя убить али грех?! Да есть ли в таком и душа?!» – продолжал размышлять Степан.

Море шумело и пенилось. Волны невиданными водяными горами катились из неоглядной дали, шли на Степана и вдруг, разбившись о берег у самых его ног, шурша по песку, убегали назад, как белые змеи. Влажный холодный ветер летел над морем, срывал с гребней брызги и бросал их в лицо Стеньки. С каждой минутой ему дышалось свободней и легче, словно тяжелый камень сползал с плеча и будто Степан с убегающею волною сам уплывал в этот морской простор, который лежал впереди вольней, чем донская степь... И вся эта ширь – море и небо – вливалось в сердце Степана, и сердце стало само просторным, как море...

Из бледного неба вдруг глянуло солнце и засияло над всей водяной далью...

– Вот краса так краса! – невольно шепнул Степан. – Ну и ди-иво!

Стая чаек, откуда-то взявшись, вдруг пронеслась над берегом, низко спустилась к воде, снова взметнулась, сверкнув под солнцем, будто подброшенная потоком встречного ветра, и невдалеке от Степана присела на волны, ныряя в хляби и вновь возносясь на валах...

«Земля-то ведь рай, а они ее пакостят, право! Гадят да гадят вот эки Афоньки и людям житья не дают! Вон рыба скакнула, вон птахи летят над волной – и всем воля; а человеку ни в небе, ни в море, ни на земле – нигде воли нету... Пошто же не задавить того, кто тать людской воли?!»

Казак стоял недвижимо, не в силах отвести глаза от сверкающего чуда. Оно пьянило его, заворожило, взяло в плен все чувства, напоило восторженным ощущением жизни, праздника жизни...

Шум волны сливался с безумолчным величавым шумом сосновых вершин за спиною Степана, и он не слыхал, как рыбак несколько раз окликнул его по имени.

– Ну что же, индейска птица, волна поутихла малость, пойдем отвезу к покаянию! – сказал старик с прежней усмешкой, тронув казака за плечо.

Степан обернулся к нему и, ничего не ответив, снова отвел глаза к морю.

– Ты что же? – спросил рыбак.

– Ничего. Не пойду в монастырь. На Дон ворочусь... – буркнул Стенька.

– На До-он?! – весело протянул старик. – Ну, туды я тебя на моем челночишке, сокол, не свезу. Туды ты и сам доберешься!.. А море по нраву пришло? – спросил он так, будто сам создал море на радость всем людям.

– Краше зари небесной! – сказал от души молодой казак.

– Вот то-то! – ответил старик, словно он говорил уже раньше Степану об этой красе.

На другое утро Степан спросил старика, какою дорогой лучше добраться к Дону.

– Спешишь! Небось тебя по дорогам ищут. Того и гляди, наскочишь на сыск, – остановил старик.

– Я казак. На Москве казаков не судят, – уверенно возразил Стенька.

– Вишь, как просто-то жить в державе, – с обычной усмешкой заметил рыбак. – Монах – человек ить церковный, – пояснил он Степану, – за него тебе сам патриарх не простит. А патриарх – что Москве, что Дону – на всю Русь один. Поймают тебя да, не спросив, и упекут в монастырь за решетку. Никто на Дону и ведать не будет, куда казачишка Степанка девался! Сиди-ка покуда тут у меня. А как шум поуляжется после Афоньки, тогда и домовь..

Старик любил рассказывать «басенки» и говорил их бессчетно много, ко всякому случаю жизни.

– Слышь, Стенька: где бог сплоховал, там разумному человеку исправить надо. До всего тебе дело на свете – тогда ты прямой человек! Слушь-ко. Ехали два товарища. Видят худой мост. Один говорит: «Починим, брат, мост». Другой говорит: «Не нами, брат, сломано – не нам и чинить! Пошарим, брат, броду». Один стал броду искать – потонул. Другой потрудился. Глядишь, к нему люди пристали, работу его скоротили вместе – и всем добро!..

Стариковы речи были в полном разладе с тем, что говорил в Посольском приказе Алмаз Иванович.

Кто же из них двоих прав? Алмаз – мудрый царский советник. А тут простой дед, безвестный рыбак! Тот велит не касаться чужого дела: твори, что положено, в иное не суйся. А сей мудрец говорит: «До всего тебе дело на свете!»

Степан охотно рассказывал старику обо всем, что успел повидать по пути на север. О виденных им обидах и бедах простого народа, о том, что крестьянам осталось либо бежать на Дон в казаки, либо, как «дикой бабе», уйти в разбой, жечь поместья, грабить и убивать богатых дворян.

– Разбойничать – что комаров шлепать, – поучающе возразил старик. – Слушь-ко басенку, может, на что сгодится. Шли два товарища по лесу да присели. Силища мошкары налетела на них, жалит, язвит – беда! Один как учал супостатов шлепать, всю рожу себе изнелепил – а их все богато, так и зудят... Другой натащил сучья, костер запалил да так всю их скверность и выкадил... Вот и суди! – добавил рыбак, подмигнув Степану.

– Где же большого огня взять? – спросил казак.

– А ты сам, молодой, поразмысли! – засмеялся старик. – Сколь узлов наплетут, сколь советов тебе дадут – и все хороши, а прикинешь по-своему – лучше! Куды сердце ведет человека, с того ему не свернуть. Не я тебя не пустил к чернецам, ты сам не схотел, да смелости не хватало от замысла своего отречься. А тут перед взором море играет, и сердце твое, как море, взыграло, говорит: «Люблю бури, Стенька, а ты в болото меня волочишь!» Вот оно, сердце, и дало тебе волю!

Иногда рыбак целыми днями молчал, и Степан оставался с ним, помогая ему в починке снастей или на море – в ловле. Если же старик говорил, то всегда так, словно высказывал вслух Стенькины мысли. «И как он узнал, отколь догадался, что так я думал?!» – про себя удивлялся Степан.