Он вспомнил девчонку, бежавшую за ним по дороге и потом робко жавшуюся к плетню... Потом такую же робкую он вспомнил ее у ворот своего двора, когда они пришли на Дон.

«Настя красоткой стала!» – тотчас же почему-то припомнились и слова, сказанные в тот день матерью. «Так и уехал, не встретившись с Настей!» – подумал Степан. Он захотел представить себе облик атаманской падчерицы, но прошли уже годы, и Настя совсем исчезла из памяти. Вместо нее встала перед глазами маленькая, хрупкая девчонка-полячка, которая целовала его грубые казацкие руки.

Это было, когда казаки ворвались однажды после битвы на панский хутор и, еще распаленные горячкою боя, пустились громить богатые покои, разбивать окованные железом лари и сундуки, рыща в подвалах и кладовых, и бросать в огонь вражеское добро. Степан, усталый, вошел в крестьянскую хату напиться и, распахнув дверь, застал полуодетую дивчинку, которая торопливо натягивала крашенинный сарафан. У ног ее валялось какое-то сброшенное платье. Помогавшая ей старая холопка засуетилась, стараясь заслонить ее от нескромных казачьих взоров, и Стенька сам в смущении отшатнулся.

Но старуха с дивчиной упали ему в ноги. В слезах и отчаянии дивчина схватила и прижала к губам его руку, моля о пощаде. И, глядя на пухлые губки, на бледное личико, на испуганные большие глаза, чувствуя нежную ручку, Стенька тут только понял, что это переодетая панночка скрылась у старой холопки. И, ничего не сказав, он вышел из хаты...

Несколько дней казаки стояли тогда на хуторе, и Стенька чувствовал, что с каждым днем все больше тянет его побывать в той хате и посмотреть на маленькую панночку. Он не решался зайти в ту хату, но по нескольку раз на дню старался пройти мимо и с тоской думал о том, что, может быть, очень скоро ему навеки придется покинуть хутор...

И хутор давно остался позади, и полячка давно позабылась за новыми боями и походами. Но тут, во время перемирия, с новым дыханьем весны, перед его глазами снова встал облик молоденькой полячки, и казалась она ему вместе и переодетой панночкой, и донскою казачкой Настей...

«Домой бы скорей! Может, крестный еще не отдал Настюшу замуж», – подумал Стенька, досадуя, что не успел повидаться с атаманской падчерицей перед походом.

Станица Ивана была вскоре призвана на охрану послов, когда начались мирные «съезды» между царскими боярами и польскими панами-сенаторами.

Выдалась душная ночь. В огромном саду, окружавшем дворец большого польского пана, поместили Стеньку с его полусотней в хате садовника.

Сколько ни маялся Стенька, не мог заснуть. Он вышел из хаты в сад. Черное небо горело яркими звездами, в саду было темно – хоть глаз выколи, – и только вдали между сеткой листвы виднелся огонь в панском дворце. Мало-помалу Степан начал различать во мраке толстые стволы деревьев. Он пошел по дорожке. Справа от него лежал за деревьями широкий, дышавший прохладою пруд, и казалось, в его воде мерцало звездами опрокинутое небо. Впереди, у панского дома, щелкали и заливались соловьи... Из-под темных, ширококронных лип и дубов Степан вышел под ясные звезды. Перед ним теперь был большой яблоневый и вишневый сад. Даже в этом густом, непроглядном мраке на яблонях были видны белые гроздья цветов. Стенька сорвал ветку, поднес к лицу. Нежный запах свежести опьянил его. Упругие лепестки коснулись губ влажной прохладой... «Ворочусь домой, оженюсь и сад насажу. Ведь экую красу создал бог – и радость и сладость!» – подумал Степан.

Незаметно в раздумье он подошел к панскому дому. Во всем обширном дворце люди уже спали, только в покое, где жил боярин Юрий Алексеевич Долгорукий, в окне наверху, мигал огонь оплывающих свечек да двигались две неспешные тени.

«С думным дьяком засиделся боярин, – подумал Стенька, – и нагар со свечек снять позабыли, то и мигают, словно пожар».

Он подошел почти к самому дому. Соловьи звенели и щелкали.

«Как церковь! – подумал казак об огромных панских хоромах. – Вот пан – так уж пан! Отгрохал себе палаты! Хоть глазком заглянуть, как в таких-то домах живут. Ведь две-три станицы запросто влезут под крышу».

Степан постоял перед широкой лестницей, украшенной каменными вазами, потрогал холодные мраморные перила и побрел по дорожке к звенящему между кустами фонтану.

«Чудная жизнь! Пан живет как король, а король, говорят, и полпана у них не стоит: хотят – посадят, хотят – спихнут со престола, как все равно атамана, – размышлял Стенька. – Нам, казакам, подивиться туды-сюды, а боярам небось и в зависть: самим бы над государем хозяевать на такой же лад, чай, разгораются зубы».

Степан поглядел на небо. Сладостный покой вешней ночи разливался в его душе умиротвореньем и радостью.

Вдруг над головою его распахнулось окно.

– Соловьи-то гремят, соловьи! – с широким зевком сказал голос сверху. – И грех нам с тобою, Иваныч, в такую пору сидеть, закрывши окошки. Аж голова разболелась.

– Час поздний, боярин! – ответил второй голос. – Спать пора, да боюсь, и ляжешь, так не заснешь. Сойдем, что ли, в сад, пройдемся, а там уж – в постель. Я мыслю, наутро паны не приедут на съезд. Задачу ты задал им ныне. Дни три теперь думать станут.

Степан усмехнулся даже с какой-то гордостью, будто это он сам, а не боярин, задал панам «задачу», которую им придется решать дня три подряд.

«Где им наших перехитрить!» – подумалось Стеньке.

– Ну, пойдем да походим, – согласился боярин.

«Уйти от греха», – подумал было Степан. Однако же любопытство в нем взяло верх. Ему захотелось остаться и послушать, о чем говорят, чем живут на досуге эти люди, так непохожие на казаков.

«Не в царскую Думу влез, а по саду гуляю. Я им не помеха, они – мне. И сад велик – нам на всех места хватит», – решил казак и опустился под деревом на дерновую скамью.

Немного спустя боярин и думный дьяк сошли в сад. В темноте они были едва различимы, но приглушенные голоса их ясно слышны.

– ...и тот пан говорит: "Вы мирно поладить хотите, а черкасы [Черкасы – старинное название украинцев ] на помощь шведскому королю двадцать тысяч послали войска, – рассказывал думный дьяк. – Если ваш государь считает, что гетман Богдан и все запорожское войско – подданные российской державы, то пусть он велит Богдану..."