И Россия и Польша уже истомились от изнурительной, долгой войны. Народ нищал и роптал, в России и в Польше вспыхивали восстания бедноты. Оба государства хотели мира.

Неоднократно съезжались послы обеих сторон в поисках соглашения – и нашли бы общий язык, сговорились бы, но мир между Россией и Польшей был не выгоден северным и южным соседям обеих держав: с севера – шведы, а с юга – турки и крымский хан стремились посеять раздор между русскими и поляками, опасаясь, что мир усилит оба славянских государства. Тогда Польша выбьет шведов из захваченных в последней войне городов, а Россия обрушит свое могущество на давнего недруга – крымцев, захватит выходы к Черному морю, и тогда православные молдаване и волохи освободятся от турок и пристанут к России.

Русские и польские послы снова съехались для переговоров о мире. Польша уступала России восточную половину Украины по левому берегу Днепра. Россия же не хотела отдать древнюю столицу Российского государства Киев; кроме того, раз сама Украина пришла под покров российской державы, русские послы говорили, что не могут никак делить Украину на части, и требовали отдать ее всю. А еще Россия настаивала на возврате Смоленска с четырнадцатью городами.

В числе великих послов со стороны России был думный дьяк Алмаз Иванович Иванов.

В маленькой деревянной церкви, построенной еще каким-то удельным князем, русские послы нередко отстаивали церковные службы.

Древняя, пошатнувшаяся набок церковь много лет не знала такого стечения богомольцев. Русское население окрестностей, только что освобожденных от чужеземной власти, стекалось сюда теперь не только для молитвы, а и для того, чтобы видеть русских послов – вельмож, которые представлялись народу олицетворением русской державы.

Панские управители, несмотря на приход русских войск, требовали от крестьян выполнения всех прежних повинностей. Если крестьянин отказывался от непосильной панщины, то управители и сельские войты [Войт – староста ] грозили ему нещадною карой по окончании войны, когда московское войско уйдет домой, за прежний рубеж. Но народ не хотел верить в возвращение такого времени и устремлялся к селу, где сидели послы, чтобы увериться, что пребывание русских на старой русской земле не временно, что панщина кончена и безвозвратно изгнана с их полей.

Однако забитому крестьянину страшно было подступиться к таким богато одетым, важным господам. Не отваживаясь ни о чем спросить послов, крестьяне молча, исподтишка косились на молящихся бояр, силясь прочесть на их лицах, как идут дела на посольских съездах, похоже ли, что послы уступают панам... Лица послов были непроницаемы, и народ стал гадать о своей грядущей судьбе по другим приметам.

Самым убедительным знаком прочности русской власти служило то, что православный поп с особым усердием служил в церкви по-новому, вслух молясь за русского государя, а не за польского короля, подданным которого он родился и за которого лет пятьдесят уже возносил молитвы.

Алмаз Иванов был богомольнее других русских послов, чаще ходил в церковь и несколько раз говорил с попом.

– Сил нет больше жить под латинскою властью. Только о том и молю бога, чтобы послал одоление русской державе в битвах меча и в битвах посольской мудрости, – сказал поп думному дьяку.

– Одолеем, батюшка, одолеем! – успокоил его Алмаз.

Как-то раз Алмаз заприметил в церкви чернявого незнакомца в турецком платье, который вертелся невдалеке от него.

– Что за пугало басурманское в храме? – спросил думный дьяк у попа.

– Православный, болгарец, слуга проезжего греческого торговца. Из Москвы по пути хозяин его завернул к знакомцам панам.

– А где сам купец?

– Товары панам продает. Каких «товаров» навез для них из Москвы, то ведает бог! – сказал поп. – Не люблю я их: под турками долго живут – отуречились, бог им судья... А слуга-то к молитве охоч, исповедался у меня во грехах, сказывал, что державе российской тщится добром послужить.

– Не отгоняй его, батюшка, награди за добрые мысли, – значительно намекнул думный дьяк.

Поп его понял.

И вот на другое утро Алмаз Иванов, возвратясь от заутрени, уединился и внимательно прочитал принесенный из церкви список с тайной грамотки, которую шведский посол из Москвы прислал польским панам с попутным купцом-греком.

Шведский посол де Родес писал, что Россия изнемогает от внутренних усобиц и голода, что многих людей поморила чума и с тех пор, вот уже десять лет, вымершие деревни, посады и села так и стоят в запустении. Он писал также о том, что все царские войска теперь находятся далеко в Сибири, где восстали башкиры, и Россия не может сейчас отстаивать силой свои права.

Наконец де Родес советовал польским послам держаться твердо и ни в чем не уступать «москалям».

Прочтя послание шведского резидента, думный дьяк показал его Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину, который был в это время главою посольства.

Царский посол прочел и с пренебрежением отбросил бумагу.

– Что за брехня? – спросил он Алмаза.

– Грецкие сладости на новый лад: купец-то грецкий, а товарец шведский! – усмехнулся Алмаз.

– Турецкий товар, – возразил окольничий с презрением. – Греческие купчишки пекутся о дружбе султана со шведами. Торг им там выгодный. Сами хоть православной веры, а черту продать нас готовы!

– Им деньги дороже веры. Султан им платит за то не медные денежки, а червонцы! – сказал думный дьяк. – Однако что же ты скажешь, Афанасий Лаврентьевич, о самой грамоте?

– Шведский посол почитает совсем за дурней панов польских сенаторов. Хочет купить их дешевой ценой, за глупую лесть: мудрое ли дело – писать, что Польша сама не слабее великой державы российской?! На смех шутам да дурам! Паны Сапега, Потоцкий, Чернецкий не так глупы, как мыслит надутый дурак де Родес. Они тоже знают Россию и не поверят ему. Да грамотку шведскую не они ли для смеха тебе подослали, а ты, чай, отсыпал, Алмаз Иваныч, богатые денежки за сие письмецо?! – с насмешкой спросил окольничий.

– Приходится ведь платить, Афанасий Лаврентьевич, – признал думный дьяк. – А мне, на худой конец, пригодится когда-нибудь для «душевной» беседы с самим же Родесом. Да и люблю я на старости видеть, с какой стороны ждать погоды.