Он вышел на улицу. В свете занимающегося дня он смог рассмотреть, как от крыльца к месту, на котором стояла машина, ведут две борозды в пыли и там обрываются. Словно кто-то тащил бесчувственное тело…
Только теперь он осознал, что остался абсолютно один. У него не было матери, а сейчас забрали и отца. Горький комок подступил к горлу, глаза заволокла мутная пелена, и он заплакал, опустившись прямо в пыль…
Комсомольское собрание. Фанатичные лица комсомольцев, которые совсем недавно считали его своим товарищем, а теперь готовы были втоптать в грязь. Безжалостный вопрос секретаря ячейки:
— Головин, выслушав своих товарищей, что ты можешь теперь нам сказать?
Он обвел взглядом эти безжалостные лица и сказал:
— То же, что и говорил. Отец — не враг Советской власти! Я не отрекусь от него, как вам того хочется!
Суровый приговор последовал незамедлительно:
— Головина Василия, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, исключить из рядов Ленинского комсомола за проявленную несознательность…
Парни били его с каким-то звериным ожесточением, норовя ударить по самым болезненным местам. Били ногами и приговаривали:
— Вот тебе, сволочь! Получай! Плохо живется тебе при Советской власти? На, получай, гад!
Он сопротивлялся, сколько мог, а потом просто закрывал руками лицо. Боль уже практически не чувствовалась, его тело превратилось в один сплошной кровоподтек, а сознание туманилось. В паре шагов от него стоял его лучший друг, Толик Свинцов. Он молча наблюдал за избиением и даже не пытался помешать, прекратить эту бойню…
— Вы ведь читали мое личное дело, — ответил Головин. — Там все написано.
— Я хотел бы услышать твое мнение по этому поводу, — сказал Шредер тоном, не терпящим возражений.
Поняв, что ему не удастся отмолчаться, Головин горько усмехнулся и ответил:
— До сентября тридцать восьмого года у меня было все: друзья, коллектив, любимая девушка, отец, будущее… Всего этого в одночасье я лишился. Отца обвинили в заговоре против Советской власти и расстреляли только за то, что он осмелился критиковать политику советского руководства и лично товарища Сталина. Ему не нравилась борьба с так называемыми «врагами народа», принявшая к тому времени ужасающие масштабы. Он не боялся говорить об этом открыто, и вот однажды приехали люди в штатском и забрали его… От меня отказались все, выгнали из комсомола. Лучший друг предал меня! Я оказался в изоляции… Потом и меня арестовали. Был скорый суд, меня осудили и отправили в лагерь на Колыму. Четыре года отпахал я там, четыре года терпел издевательства охранников и уголовников. Сколько раз мне казалось, что вот сегодня придет долгожданная смерть, а с нею — и избавление от этих мучений! Но, в отличие от многих политических заключенных, я выжил…
Когда началась война, я забросал лагерное начальство просьбами отправить меня на фронт, где я мог бы кровью смыть свою «вину». Отчаявшись, написал письмо Сталину. Каково же было мое удивление, когда летом сорок второго года меня вызвали к начальнику лагеря, и он сообщил мне, что моя просьба удовлетворена! Я был, наверное, единственным из политзаключенных, кто поехал на фронт. Правда, попал в штрафбат, но был страшно рад, что мне удалось вырваться из этого ада!..
Как оказалось, радовался я преждевременно. Вы знаете, что такое штрафбат, господин майор?.. Команда смертников! В бой нас посылали, как на убой, вооружив лишь винтовками, которые выдавали перед началом боя и сразу же забирали по его окончании. А сзади нас караулили энкаведешники, чтобы положить всех, если вздумаем отступить или откажемся подчиняться. Потому что в штрафбате все были в основном из бывших заключенных или из тех, кто совершил тяжкий проступок в армии. Даже офицеры у нас были из штрафников…
Там я сошелся с одним уголовником из «бывших», который так же, как я, имел зуб на Советскую власть. Во время одной из отчаянных, но неудачных контратак мы притворились мертвыми и, таким образом, оказались в тылу немецких войск. Потом был концлагерь, вербовщик из абвера… Я по собственной воле пошел работать в разведку, потому что ненавидел тех людей, которые сделали меня таким!..
— Впрочем, разве вам это понять, господин майор? — в глазах Головина Шредер увидел сильную ненависть. — Вам-то не приходилось испытывать ничего подобного!
Он ничего не ответил на слова своего проводника. Конечно, Головин не мог знать о том, что пришлось пережить мальчику Эриху Шредеру, прежде чем он стал тем, кем был. А если бы знал, вряд ли стал бы так говорить…
Рассказ Головина вызвал у него яркие воспоминания детства. Воспоминания о тех событиях, которые до сих пор отзывались в его душе сильной болью, терзавшей его не меньше, а, может быть, даже и больше, чем этого парня. Эти события, наверное, и повлияли на выбор того пути, которым он до сих пор шел…
Священник в черной рясе с большим православным крестом на груди, стоявший перед ним, заменил ему и отца, и мать. Этому уже немолодому мужчине он был многим обязан в жизни. Эрих очень любил отца Алексея. Любил той преданной детской любовью, какая могла быть у десятилетнего мальчишки к своему отцу. Эрих не знал родного отца, как не помнил и своей матери, умершей от тифа, когда ему было всего три года. С тех пор его воспитывал отец Алексей…
На этот раз его приемный отец был очень серьезен. На его лице не было обычной доброй улыбки, к которой привык Эрих. Казалось, отца Алексея гложет какая-то печаль.
— Послушай меня, сынок, — он помедлил немного, прежде чем продолжить, и Эрих почувствовал, что ему очень тяжело сказать то, что собирался. — Пришла пора нам расстаться.
Мальчик смотрел на него широко распахнутыми глазами, ничего не понимая. Почему расстаться? Что случилось?
— Мы с Нюрой собрали тебе кое-что в дорогу, — отец Алексей указал на котомку, лежавшую на лавке. — Там продукты, твои документы и письмо моему брату в Казань. Ты поедешь к нему.
— Не хочу! — заплакал Эрих, обнимая его и крепко прижимаясь к телу. — Я никуда не поеду от вас!
Он погладил его по голове.