— Актовый зал там? — крикнул Иван, показывая вперед и напирая животом на неподвижную вертушку.

— А пропуск? — подозрительно спросила толстая, сердитая вахтерша.

— У нас пригласительные... — Иван принялся суетливо рыться по карманам, извлекая множество самых разных бумажек. Наконец он облегченно вздохнул и протянул вахтерше какой-то листочек с красной каемочкой. — Вот. На два лица.

Вахтерша внимательно рассмотрела бумажку и с явным сожалением пробурчала:

— Проходите.

Вертушка в тот же момент подалась, и Иван буквально влетел в коридор, освещенный мертвенным сиянием множества люминесцентных ламп.

— За мной! — скомандовал он Тане и побежал к дверям в торце коридора.

Они оказались в большом, заполненном на три четверти амфитеатре. Впереди, с краешку пустой сцены с краснознаменным задником, возвышалась трибуна, тоже обтянутая красным. С трибуны вещал крупных размеров мужчина, лица которого отсюда было не разглядеть:

— ...и поэтому разрешите, дорогие товарищи, еще раз поздравить всех вас и нас в том числе со славным юбилеем нашего славного училища, прошедшего славный трудовой и боевой путь, и пожелать нынешнему поколению учащихся продолжить славные традиции и с честью нести трудовое знамя нашего славного коллектива...

— Что это? — спросила шепотом Таня.

— Тс-с, — сердито прошипел Иван. — Так и знал, опоздали...

— Сядем? — Таня показала на свободные места в последнем ряду.

— Нам туда, — Иван показал вперед.

Дождавшись конца речи, снискавшей средней силы аплодисменты, они двинулись по проходу вперед, минуя ряды кресел, заполненных явно скучающими подростками в темно-синей форме. Между подростками сидели люди постарше и злобно поглядывали вокруг. Какой-то подросток ловко подставил Ивану ножку, и тот пролетел вперед на два-три шага, но не упал, а только обернулся, недоумевая. Ближайший к нашкодившему пацану взрослый перегнулся к нему через два кресла и что-то прошипел. Подросток явно сник. В спину Тане, приостановившейся понаблюдать за этой сценой, полетел скомканный листок бумаги. Обернуться она не успела: Иван снова схватил ее за руку и потащил к первому ряду, пробиваясь к колоритному старичку в ярко-малиновой куртке, с седыми кудрями до плеч. Старичок заметил их, привстал, замахал, подзывая к себе — рядом с ним было два свободных кресла.

— Вот и мы! — сказал Иван, плюхнувшись в кресло слева от старичка. Таня села рядом.

— Опаздываете, молодые люди, — прошептал старичок, показывая глазами на сцену. На трибуну поднимался следующий оратор. — Ну, ничего, еще не начали. — Он наклонился к Тане. — Пандалевский Одиссей Авенирович, — представился он и протянул сухонькую руку. Таня взялась за нее, подержала и отпустила.

— Это Таня, моя жена, — прошептал Иван.

— Очень приятно, — шепотом ответил Пандалевский и отвернул голову к сцене, откуда вновь неслись слова о героическом трудовом пути, славных традициях, и достойной смене.

Таня послушала-послушала и невольно задремала, опершись об Иваново плечо.

Через неизвестно сколько времени она вдруг ощутила резкий толчок — это Иван дернул плечом. Таня непроснувшимися глазами посмотрела на него. Он сделал ужасное лицо и прошипел:

— Ты что?! Сейчас мой номер!

И, больше не обращая не нее никакого внимания, воззрился на сцену.

А там полукругом стояла группа юнцов в темно-синих форменных костюмах. Среди них выделялась внушительная фигура дядьки с аккордеоном. Один мальчишка, бледный, прыщавый, робко шагнул вперед и дрожащим голосом провозгласил:

— Баллада о камерной музыке. Посвящается славной истории нашего училища.

Он начал декламировать уже знакомые Тане строки. Таня отвернулась и оглядела зал. Часть публики осоловело смотрела на сцену, другие, отвернувшись, шептались о чем-то. Большинство же лиц, повернутых к сцене, выражали скуку, и даже «сдвиги в психологии» нисколько их не расшевелили — не дошло, должно быть.

Декламатор закончил, проглотив два последних слова, и с явным облегчением отступил обратно в полукруг. Тут же дядька с аккордеоном прохрипел: «И р-раз!» — и прошелся по клавишам. Юнцы недружным хором грянули:

— Любовь, комсомол и весна!.. Потом им на смену выскочила другая группа учеников, одетых в ковбойки и синие комбинезоны. У каждого в руках было по мастерку. В динамиках зашуршала магнитофонная лента, н послышались первые аккорды какой-то бравой мелодии. Ученики растерянно переглянулись, из-за кулис раздался чей-то сдавленный шепот, и тогда стоящие на сцене принялись подпрыгивать и размахивать мастерками, видимо изображая трудовой энтузиазм. Таня подтолкнула Ивана локтем. Он обернулся.

— Это училище строительное, что ли?

— Да вроде нет, — зашептал он в ответ. — Кажется, готовит токарей, фрезеровщиков, всякое такое.

— Так что же они с мастерками выплясывают?

— А что им, с токарными станками плясать, по-твоему? И вообще, не мешай смотреть...

Иван вновь уставился на сцену. Таня тоже посмотрела туда, но ничего достойного внимания не увидела. Она порылась в сумочке, нашла там карамельку и положила ее в рот, чтобы хоть как-то подсластить скуку. Только дососав карамельку, она поняла, насколько голодна. Утром, перед зачетом, наспех перехватила бутерброд — и все. Она снова подтолкнула Ивана.

— Слушай, буфет здесь есть?

— Не знаю. Одиссей Авенирович говорил, что после торжественной части кормить будут. Голодная?

— Ага. А ты?

— Я тоже. Придется потерпеть.

Терпеть, к счастью пришлось недолго. После «Танца девушки с гранатой», исполненной учащейся из Вьетнама, на сцену вышла совершенно неправдоподобных габаритов тетка и без всяких микрофонов гаркнула на весь зал:

— Торжественная часть закончена. В двадцать тридцать — дискотека. — По залу пронесся радостный гул. Народ потянулся к выходу. — И чтоб мне там без никаких! Не мусорить, не материться, а если кого пьяным поймают или с водкой — то вообще!.. — продолжала тетка в затылки уходящим.

Пандалевский провел Таню с Иваном через боковую дверь в длинную и узкую комнату с единственным окном в торце. Там был накрыт неплохой стол для педагогического состава. Иван тут же втянулся в разговор с Пандалевским, а Таню принялся обхаживать носатый и не вполне трезвый дяденька со странной фамилией Тржескул — подкладывал ей на тарелку салат, огурцы, бутерброды, норовил плеснуть водки, приговаривая: «Угощайтесь, не стесняйтесь, за все заплочено, ха-ха-ха!» От водки Таня отказалась. Тржескул принялся довольно навязчиво настаивать, и выручила Таню директриса, та самая слонопотамная тетка с громовым голосом:

— Вы, Геннадий Вольфович, чем на водочку налегать, лучше сходили бы посмотрели, что там наши подонки учиняют на дискотеке своей поганой.

Засиживаться Таня не стала.

Домой возвращались на такси. Иван гордо шуршал купюрами, пересчитывая гонорар, начал было что-то излагать Тане, но посмотрел на ее лицо и надолго замолчал.

Они не разговаривали неделю. Потом отношения потихоньку наладились, но он уже никогда не брал ее с собой на юбилеи и производственные праздники. И о поэзии они больше не говорили, как в доме повешенного не говорят о веревке.

От тоски и неудовлетворенности Таня с головой ушла в учебу — фрейдисты назвали бы это сублимацией, — и по итогам осеннего семестра и зимней сессии выдвинулась в явные претендентки на красный диплом. Даже в марте, лежа в больнице под капельницей, она коротала время за чтением учебников и конспектов.

Иван же все больше отдавался новому делу. Своей работой в издательстве он манкировал — ровно до той степени, чтобы не нарываться на скандалы. Приходил всегда вовремя, честно уделял редакционной работе часа полтора, а потом занимался уже исключительно очередным заказом Пандалевского. За свою «Трассу БАМ» он получил аж девяносто три рубля, на которые, мучимый непонятными угрызениями, купил Тане добротные зимние сапоги.

Потом настал новогодний бум. В этом году Пандалевский взял один заказ, зато какой! Дворец Пионеров, с почти гарантированным показом по телевидению. В начале ноября Одиссей Авенирович вручил Ивану свою, как он выражался, «наработку» и дал неделю сроку на «опоэтизацию» и общую доводку, поскольку необходимо было еще время на подбор музыки, прохождение худсовета, репетиции.