— Что затихла? — спросил Павел.

— Слов не знаю, да и не получается...

— А братца твоего это никогда не останавливало, — кривя губы, заметил Павел. Проклятое письмо никак не выходило из головы. — Расстроилась, что он не приехал?

— Вот еще! Даже обрадовалась. Гнида малахольная! До самого института по ночам под себя ходил... А вот что Елки не было — это жалко.

— Болеет...

Потом Таня выставила его из спальни готовить обед. Снизу он слышал ее ритмичные шаги, подскоки, размеренный скрип половиц. «Гимнастику делает, — с уважением подумал он. — Сильная, красивая, волевая».

— Иди же сюда, — сказала она вечером, решительно отложив томик Блока и откинув одеяло.

— А тебе... разве уже можно?

— Конечно, можно. Все, что мог порвать, ты уже порвал, слоник мой ненаглядный.

Павел опустился перед ней на колени и дотронулся языком до ее темного тугого соска...

Новая квартира оказалась на втором этаже со вкусом и размахом отреставрированного трехэтажного дома восемнадцатого века. Павла поразила уличная дверь с цифровым замком, абсолютно несоветская чистота на лестнице, изящные неоновые шарики вместо стандартных люминесцентных палок, обшитые темной лакированной вагонкой двери в квартиры.

— Вот и наша, — сказала Таня, остановившись у правой двери. — Номер семь. Счастливое число. Сейчас проверим ключики.

Оба ключа подошли. Таня приоткрыла дверь и, прежде чем зайти, быстро достала из сумочки что-то черное и с размаху бросила внутрь квартиры.

— Теперь пошли!

— А что это было? — спросил Павел, войдя в просторную прихожую.

— Это? Да, видишь ли, по традиции в новую квартиру полагается первой запускать кошку. Пришлось по этому поводу купить плюшевого котеночка. — Она подняла игрушку с пола и прижала к груди. — Его зовут Диккенс.

— Почему Диккенс?

— Черный фрак с белой грудкой, как у героев Диккенса, Тебе нравится?

— Что, имя?

— Да нет, квартира. Ты хоть посмотри, куда попал. Прихожая была под самый потолок отделана той же мореной вагонкой, что и дверь. В том же стиле были выполнены вешалка, полочка для обуви, тумба под телефон (на ней уже красовался жемчужный японский кнопочный аппарат и большая записная книжка в целлофане), большой стенной шкаф. Напротив входа оказалось встроенное высокое зеркало.

— Класс! — растерянно сказал Павел.

— Бросаем сумки здесь и начинаем экскурсию, — распорядилась Таня.

На кухне сочетание все той же мореной вагонки на стенах, навесных шкафчиках, стульях и столе (поверхность, правда, была предусмотрительно сделана не рифленой, а гладкой) с сияющими никелированными поверхностями мойки, плиты, разделочного столика и даже высоченного холодильника с надписью «HITACHI» производило сильное впечатление. Особенно поразил Павла холодильник — он бывал во многих хороших домах, но такое чудо видел впервые.

— Дальше, дальше, — тянула его Таня. — Еще успеешь насмотреться.

Просторная гостиная была оклеена желтыми обоями. Желтой же была буклированная обивка на мягкой мебели — широком пухлом диване овальной формы, глубоких креслах с отлогими спинками, шестерке стульев, расставленных вокруг черного овального стола, посреди которого лежала белая кружевная салфеточка, а на ней — хрустальная ваза с тремя алыми розами. Вся «твердая» мебель и деревянные части мягкой были черными, матовыми — сверкающий зеркальными стеклами сервант, малый сервант с крышкой из черного мрамора, журнальный столик, тумба под телевизор, да и сам стоящий на ней телевизор — с огромным экраном, неизвестной Павлу марки. Все металлические части, включая дверные ручки, были бронзовые. На этом цветовом фоне смело, даже вызывающе смотрелись алый, в тон розам, ковер на полу и алые же тяжелые портьеры.

Павел молча созерцал это великолепие, не вполне понимая, что он чувствует. Скорее всего — что по ошибке попал в чей-то чужой дом.

А Таня тянула его дальше, в смежную с гостиной комнату.

— Сначала я хотела устроить здесь нашу спальню, но потом решила, что лучше пусть это будет кабинет, твой и мой.

Мебель в кабинете тоже была черной, но обои, обивка на рабочих креслах, ковер, портьеры и лампа на огромном письменном столе, развернутом к окну, были зеленые.

— Успокаивает и полезно для глаз, — сказала Таня. Павел молча кивнул.

Боже! Какие объемы — шкафы до потолка, стеллажи, полочки для папок и даже специальный шкафчик для картотеки. А вот тут можно хранить не только книги и рукописи, но и часть минералогической коллекции. А вот сюда можно поставить микроскоп.

— С этой стороны чур не занимать, — вторглась в его размышления Таня. — Этот шкаф, секретер и кресло — мои. Буду уроки делать, курсовик писать. Кстати, совсем горю с курсовиком. Завтра перевезу бумажки, словари и засяду.

— Два ученых в доме, — улыбнулся Павел. — Про что курсовик-то?

— «Способы перевода существительных со значением „конец, край“».

— Предел, грань, граница, черта...

— Аминь и шиздец. Вот именно.

— И это что — наука?

— В твоем смысле — нет, но, согласись, неплохая подготовка к науке. Учишься работать со словарем, с источниками, систематизировать... Так что прошу не издеваться, а главное — не старайся вызвать во мне комплекс неполноценности. Ни в чем. Я его не принимаю. Договорились?

— Да, — тихо сказал Павел... Необыкновенная, неожиданная, загадочная...

— Но это еще не все, — Таня потянула за рукав. — Пошли досматривать.

Через коридор, оформленный так же, как прихожая и кухня, они вошли в третью комнату.

— Спальня! — гордо объявила Таня.

Здесь обивка, портьеры, ковер и обои были голубые, а мебель белая. Детали попросту прошли мимо внимания Павла, обалдевшего и даже несколько поникшего от впечатлений. Была ли там кровать? Была, наверное. Единственное, на что он обратил внимание, — на противоположную стену, совершенно пустую. Вместо обоев на ней была изображена картинка большого английского парка с прудом где дети в шапочках и коротких штанишках с лямочками под присмотром строгих гувернанток прямо с рук кормят лебедей, а в отдалении чинно прогуливаются пары под белыми кисейными зонтиками.

— А это что? — спросил Павел.

— Это?

Таня улыбнулась, подошла с самому краешку картины и взявшись за что-то, резко потянула вбок. Картина отъехала, и перед ними открылась еще одна комнатка, тоже вся голубая, залитая солнечным светом — и совершенно пустая. Таня тут же закрыла комнатку картиной.

— Этому мы найдем применение в нужное время, — с шутливой строгостью сказала она.

Когда закрылся вид на эту светлую комнатку, Павлу отчего-то сделалось грустно. Таня показывала ему ванную — в черном итальянском кафеле, сама ванна голубая, просторная, красивые стеклянные полочки со всякой всячиной, напротив голубой раковины-лепестка белая стиральная машина с иллюминатором посередине, — а мысли его приобретали все более невеселую окраску.

Осмотрев и туалет, в том же духе, что и ванная, они вернулись на кухню и сели за стол темного дерева.

Павел закурил. Руки его дрожали. Таня налила воды в новешенький красный чайник со свистком, поставила его на плиту и обернулась к мужу. Внимательно посмотрев на него, она села на другой стул и сказала:

— Дай и мне тоже.

Они курили и молчали. Павел несколько раз поднимал голову и открывал рот, но так ничего и не произнес.

— Ты что-то хотел сказать? — спросила Таня.

— Да! Да, хотел... Понимаешь, в Москве меня принимал у себя дома Рамзин. Нобелевский лауреат, на него весь ученый мир молится. Так вот, у него роскошная, великолепная квартира в престижном доме недалеко от университета. Я тогда подумал еще — вот стану я Рамзиным, будет и у меня такая же. И это будет честно, по заслугам. Но наша, эта вот квартира... Понимаешь, она не хуже, чем у Рамзина, только, может быть, поменьше... Ты была у нас дома, была на отцовской даче. Тоже неплохо, согласись. Но там дело другое. Отец — человек служилый, и в тот день, когда он уйдет на пенсию, нам будет предписано в двадцать четыре часа освободить дачу, и в те же двадцать четыре часа тихие люди в сером перещупают в нашем доме каждую вещь, отбирая и увозя все, на чем есть казенный инвентарный номер, — отцовский письменный стол, красный телефон-вертушку, сейф, так полюбившийся тебе ковер в гостиной. И это тоже будет честно, потому что таковы правила, которые он принял. Но я... я не заслужил... я не могу принять незаслуженного. Тем более принять от отца, который сам всю жизнь учил нас не стремиться жить на дармовщинку и не желать незаработанного. А теперь он поступил, как какой-нибудь среднеазиатский партийный бай, отгрохавший своему сыночку дворец на казенные деньги... Я не могу принять, и не могу простить...