Наконец шестеро игроков выходят на арену, шестеро чемпионов, один из которых в сутане, – это приходской викарий. За ними следуют глашатай, пятеро судей, выбранных среди знатоков из окрестных деревень, чтобы разрешать спорные случаи, и мальчишки с веревочными туфлями и запасными мячами. Игроки прикрепляют к запястью правой руки сплетенный из ивовых прутьев странный предмет в форме огромного загнутого ногтя, вдвое удлиняющий руку. С помощью этой перчатки (изготовленной плетельщиками из деревни Аскэн во Франции) нужно ловить, бросать и отбивать пелоту – маленький веревочный мяч, обтянутый бараньей кожей, твердый, как деревянный шар.

Вот они пробуют свои мячи, выбирают лучшие, разминают свои мощные руки, нанося пробные удары. Затем снимают куртки и отдают их кому-нибудь из зрителей. Рамунчо несет свою Грациозе, сидящей в первом ряду на нижней ступеньке. Плотно облегающие тело майки или ситцевые рубашки не сковывают движения; только священник так и остался в своей черной сутане.

Зрители хорошо знают этих игроков, и, едва начнется игра, они в азарте будут выкрикивать их имена, как это бывает во время боя быков.

Дух былых времен веет в этот момент над деревней; есть что-то древнее, исконно баскское в этом ожидании удовольствия, в этом азарте и в самой жизни у подножия огромной горы, чья широкая тень уже окутывает окрестности грустным очарованием сумерек.

И вот партия начинается. Брошенный с силой мяч летит, с резким сухим звуком ударяется о стену и отскакивает, рассекая воздух со свистом пушечного ядра.

Над стеной, вырисовывающейся на фоне неба, словно купол собора, одна за другой появляются детские головки в беретах: это маленькие баски, игроки будущего, готовые в любую минуту, будто птичья стая, рассыпаться в разные стороны, чтобы подобрать перелетевший через стену и укатившийся в поле мяч.

Игра становится все азартнее, движения игроков – все более точными и стремительными. Зрители подбадривают их приветственными криками, кто Рамунчо, а кто викария, чье темное церковное облачение странно контрастирует с кошачьей грацией и атлетической мощью его движений, не мешая ему, однако, быть одним из лучших игроков в сегодняшнем состязании.

Правило игры таково: если один из соперников роняет мяч, то очко засчитывается его противнику, а счет обычно ведется до шестидесяти. После каждого удара судья громко провозглашает на своем древнем мелодичном наречии: первая команда – столько-то, вторая команда – столько-то. И этот протяжный крик перекрывает одобрительный или недовольный гул толпы.

Золотисто-розовая полоса солнечного света на площади становится все уже, поглощаемая подступающей тенью. Величественный силуэт Гизуны словно приближается и все больше отделяет от окружающего мира этот уголок земли, эту совсем особенную жизнь пылких горцев, наследников таинственного, удивительного и не похожего ни на какой другой народа. Бесшумно и властно подступает вечерний сумрак, окутывая окрестности. Лишь вдали, над сплетением потемневших долин, розово-сиреневым отблеском сияют несколько еще не погасших вершин.

Рамунчо играет так, как никогда еще в жизни не играл. В такие мгновения человеку кажется, что силы его удесятерились, он чувствует себя легким, невесомым; бегать, прыгать, ударять по мячу – все становится чистейшей радостью. Но Аррошкоа начинает сдавать, викарий уже два-три раза запутался в своей сутане, и отставшие сначала соперники начинают понемногу догонять их. Такая упорная борьба вызывает восторг болельщиков, раздаются ободряющие крики, в воздух взлетают береты.

Счет сравнялся. Судья объявляет, что у обеих команд по тридцать очков, и, как это принято с незапамятных времен, провозглашает: «Ставки вперед! Угощайте игроков и судей!»

Небольшой перерыв в игре. На поле выносят вино, приобретенное за счет жителей деревни. Игроки садятся, и Рамунчо занимает место рядом с Грациозой, которая набрасывает на его мокрые от пота плечи доверенную ей на время игры куртку. Потом он просит ее отвязать от своей покрасневшей руки сплетенную из ивовых прутьев и кожи перчатку. Он отдыхает, гордый своим успехом, взор его встречает повсюду приветливые улыбки девушек. Но там, по ту сторону от стены, в надвигающемся сумраке он различает старинные баскские дома, деревенскую площадь, выбеленные известью крытые крылечки домов, старые подстриженные чинары, массивную церковную колокольню и надо всем этим подавляющую своим величием Гизуну, чья огромная тень стремительно окутывает вечерним сумраком затерянную деревушку… Право же, она слишком прожорлива, эта гора, она сковывает и давит, словно тюремные стены… И в юной душе Рамунчо радость победы вдруг омрачается зыбким и мимолетным зовом «иной жизни», так часто примешивающимся к его горестям и радостям.

Но вот игра возобновляется, и все его мысли растворяются в физическом опьянении борьбы. Удар, еще удар! Свист пролетающих мячей, с одинаково резким сухим стуком отскакивающих то от посылающей их перчатки, то от принимающей их стены. Движимый силой могучих молодых рук, мяч до темноты будет яростно рассекать воздух. Иногда игроки останавливают его на лету таким чудовищным ударом, какой могут выдержать только их стальные мышцы. Уверенные в себе, они порой позволяют мячу в затухающем полете почти коснуться земли: кажется, что его уже не поймать, но хлоп! и благодаря точности глазомера мяч снова взлетает и снова со скоростью пушечного ядра ударяется о стену. Если мяч сбивается с курса и летит над скоплением шерстяных беретов и покрытых шелковыми шарфами прелестных шиньонов, все головы пригибаются, словно скошенные ветром его полета: потому что пока мяч движется и еще может быть отбит, нельзя ему мешать, нельзя к нему прикасаться; затем, когда он окончательно замирает, кто-нибудь из зрителей, воспользовавшись почетным правом, подбирает его и ловким ударом посылает игрокам.

Сумерки все сгущаются, последние золотые отблески светлой печалью озаряют самые высокие вершины баскского края. Ничто не нарушает тишину опустевшей церкви, и лишь лики святых смотрят друг на друга сквозь окутывающую их плотную пелену ночи. О, какой грустью окрашивается конец праздничного дня в одиноких деревушках, едва солнце покидает небосвод!..

Победа Рамунчо становится все более очевидной. Крики и аплодисменты удваивают его ловкость и смелость. Мужчины, стоя на гранитных ступенях, с пылом истинных южан приветствуют каждый его удачный удар.

Остается последнее, шестидесятое очко… Рамунчо посылает мяч, и партия выиграна!

Шквал летящих на арену беретов. Зрители толпятся вокруг игроков, застывших в усталых позах. Окруженный толпой ликующих болельщиков, Рамунчо развязывает ремешки своей перчатки. Крепкие загрубелые руки тянутся к нему со всех сторон для рукопожатия, кто-то дружески хлопает его по плечу.

– Ты пойдешь сегодня вечером танцевать с Грациозой? – спрашивает Аррошкоа, готовый сейчас сделать для него все что угодно.

– Да, я говорил с ней после мессы… Она мне обещала…

– Ну и отлично! А то я боялся, как бы мать… Но я бы все равно все уладил, можешь не сомневаться…

Крепкий старик с квадратными плечами, квадратной челюстью и безволосым лицом монаха, перед которым все почтительно расступаются, тоже подходит к ним. Это знаменитый Арамбуру, который полвека назад прославился игрой в лапту в Южной Америке и сколотил себе там небольшое состояние.

Рамунчо вспыхивает от удовольствия, слушая поздравления этого не слишком щедрого на похвалы человека. А там, в толпе зрителей, спускающихся по красноватым каменным ступеням среди высокой травы и сиреневых цветов осенней скабиозы, его подруга, окруженная группой девушек, оборачивается, улыбается и посылает ему, на испанский манер, очаровательный воздушный поцелуй.

Рамунчо в этот момент подобен молодому богу: нет большей чести, чем знать его, быть его другом, пойти за его курткой, говорить с ним, дотрагиваться до него.

Теперь все игроки собираются на соседнем постоялом дворе, в комнате, где лежит их одежда и где заботливые друзья помогут им вытереть мокрые от пота тела.