- А что? Цену они хорошую дали.

- Неужели продали? Вы же колхозник, а не...

Менгли перестал играть тешей. Изъеденное оспой лицо его, обрамленное туркменской бородкой, посерьезнело.

- А что, по-твоему, мне деньги не нужны? Завтра свадьба в кишлаке. Эх, комсомол, комсомол! Забыл. Всем кишлаком гостей принимаем. Всех гостей по курганчам соберем. В моей курганче тоже много колхозников будет. Непес-капитан просил. Обычай. Сколько поместится у меня во дворе, столько и угощу. Видишь, для костра дрова припасаю. Место приготовь, подмети, костер разожги, гостей прими, угости. Все Менгли. А деньги? Кто мне, комсомол, деньги даст? Бог, что ли?

- Выходит: муку просеял и сито повесил. И дела ни до чего нет. Спекулянт вы, а не колхозник.

- Э-э, потише, комсомол. Язык без костей, а может и костей наломать. Я еще двадцать лет назад с твоим отцом хлеб за одним дастарханом ел. Ты не больно... Я не позволю! Твоя бабушка тоже много болтает. К ней ишан каракумский Саттар сам приезжал, а она его на порог не пустила, прогнала... Обидела уважаемого человека.

- Зачем? - простодушно удивился Зуфар.

- Зачем, зачем? - передразнил Менгли. - Великий ишан дело говорил: "Наши девки да молодые женщины совсем с этими Советами сбесились. Все на собрания аульных Советов бегают. Отцов, мужей не слушаются. Разврат! Ты, Шахр Бану, постой на дороге. Кого увидишь из женщин, поругай, на собрание не пускай, домой загони". Дело говорил каракумский ишан, а Шахр Бану подняла крик: "Ты, говорит, контра... Чуждый элемент, говорит". Разве можно?..

Зуфар рассердился:

- Вы мою бабушку не трогайте... Она сама знает, она сама понимает. Вы лучше скажите: вы-то знаете, кому зерно продали?

- Не хочу с тобой разговаривать!

Менгли с силой ударил по хворосту тешей. Треском хвороста он хотел заглушить слова Зуфара, но тут же замер и, раскрыв забавно рот, уставился на штурмана.

- Да вы знаете? - выкрикивал Зуфар. - Вы знаете, кому продали зерно?! Не знаете. В Каракумах хлеба нет. Из Персии не привезешь. На границе теперь строго, никого не пропускают, а они, эти калтаманы, таких простаков, как вы, за нос водят.

- Ой, ой...

Свирепо сопя, Менгли положил на землю тешу, молча утер полой бязевого камзола пот со лба, прошел в конюшню и принялся седлать лошадь. Молча он слушал злые слова Зуфара.

Тяжело забравшись в седло, он вздохнул и сказал:

- Не догадался. Дурак я. Видно, когда человеку за семьдесят, он уж не чует ни холодного, ни горячего. Жалкий делается, непонятливый. Эх, ни к чему излишек жизни. От кого деньги взял? Эх, Менгли, Менгли! Ну, поехал я...

- Куда?

- Поеду поищу Непеса-капитана, да и по курганчам всем объявлю, объясню... Все продавали, все деньги брали.

- Те в папахах зерно повезли к Бабаджану-кули, в караван-сарай каракумского ишана. Вы скажите капитану.

- Дальше не повезут. Не пустим.

- Ашот поехал в город, а я в Ташсака. Всех предупредим.

- Хорошо!

Возглас Менгли прозвучал уже из темноты.

Донесся скрежещущий звук подков по смерзшейся в камень глине. Залаяли, завизжали собаки. Всадник ускакал. Менгли отлично ездил верхом.

Зуфар постоял в открытых воротах и пошел. Ноги зябли. Да, сапоги совсем прохудились. Давно пора бы новые... Но Зуфар забыл про сапоги. В воздухе пахло туманом, рекой и... тревогой. Он почему-то вспомнил Овеза Гельды, баржу, льдины. Зуфара очень потянуло на реку, на пароход. Но он шел в сторону от реки. Вдали, сбоку от дороги, теплился огонек, слабенький, робкий. Шахр Бану ждала Зуфара. Но он шагал прочь, и скоро красная искорка потерялась во тьме.

Зуфар знал, что ждать его бабушка будет до рассвета.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сотворили вас прекрасными,

Но во что вы себя превратили.

Х а ф и з

Идите в сторону песков до места, где вы увидите рой мух. Не успеет земля как следует оттаять, а они уже греются на солнце, крутятся в его теплых лучах. Сверните туда, где мух больше. Там вы и найдете шашлычную Тюлегена Поэта. Почему у него узкое возвышенное прозвище, не знает ни сам Тюлеген Поэт, ни хазараспцы. За всю свою короткую, но беспокойную жизнь хозяин шашлычной не сочинил и двух рифмованных строк. Не потому ли его так прозвали, что во время карательных экзекуций над непокорными иомудами отец его - царский полковник Шейх Али Велиеп - тут же среди пожарищ и крови заставлял народных поэтов - шаиров - слагать в честь его дастаны. Стариков шаиров били нагайками, пока они не начинали петь... Полковник Шейх Али любил дастаны. Но он любил и женскую красоту... Победителю многое дозволено. Как передавали злые языки, через девять месяцев, девять дней и девять часов, после разгрома иомудского аула Еланы молоденькая девушка Алмагуль родила мальчика, нареченного Тюлегеном и впоследствии прозванного, очевидно в честь любителя поэзии его высокоблагородия Шейх Али Велнева, Поэтом. А может быть, здесь дастаны и поэзия ни при чем, и Тюлегена прозвали Поэтом уже позже за вдохновение, с которым он поджаривал на мангалке шашлык из маринованной по-ургенчски нежнейшей баранины. Или за то, что Тюлеген обладал удивительно нежной и чувствительной, как он сам уверял всех, душой. Вполне вероятно...

Весь обрюзгший, бесформенный, с ястребиным носом на лунообразном, не лишенном привлекательности лице, Тюлеген Поэт вечно улыбался из-за дымящего и плюющего огнем мангала, возглашая: "Готов! Шашлык готов!" А какие пленительные запахи разносились далеко кругом даже до соляного озера Донгуз-ульды, даже до барханов Каракумов! А как убедительно зазывал сладкоязычный Тюлеген Поэт посетителей.

И хоть мух еще в библии справедливо назвали одной из казней египетских, достойные и породистые граждане широко известного в Хорезме города Хазараспа чувствовали неодолимую слабость к шашлыку Тюлегена Поэта. Шашлычная, хоть и стояла на отшибе, отбою не знала от шашлыкопочитателей. Их налетало порой сюда больше, чем мух. Мухи что? Пожужжат и улетят! А шашлык Тюлеген Поэт не иначе как из мяса и сала райских баранов готовит...

Мухи, духота, смрад не помешали и сегодня посетителям набиться до отказа в низенькую глинобитную лачугу, громко называемую шашлычной. На нарах, застланных желто-красными паласами, и иголку некуда было воткнуть. Мухи и люди жужжали азартно и азартно насыщались божественным шашлыком. Запашок дыма, белые ломтики жгучего лука, красные пылинки перца на слезках жира, острый вкус поджаренной для букета вместе с мясом печенки - разве все это не поэма, достойная пера самого возвышенного поэта?

По случаю базарного дня жужжание все усиливалось, переходило даже в гул. Так гудит растревоженная Аму-Дарья в штормовую ночь. Похоже было, что все мухи со всех окрестных мусорных свалок и навозных куч слетелись в шашлычную. Словно базарный люд вознамерился переложить все заработанные сегодня деньги из своего кармана в кошель Тюлегена Поэта.

А Тюлеген с подлинно поэтическим вдохновением жарил, раздувал, посыпал перцем, крошил лук, разносил тарелочки, насаживал кусочки мяса на шампуры, шелестел кредитками, звенел сдачей и неустанно призывал:

- Готов! Что там губки пери! Посмотрите на мой шашлык! Готов! Шашлык готов! Губки красавицы подарят поцелуй, и след его испарится точно мечта! Шашлык готов! Шашлык оставляет след на губах, на языке, в желудке! О поджаренный, хрустящий, брызжущий салом шашлык! Готов! Готов! Клянусь, поцелуй - собеседник губ, а шашлык - собеседник желудка и сердца! Шашлык готов!

И мухи летели, и люди шли на дразнящие ароматы и призывы.

Их шло много, и среди них были люди самые разные, самые необыкновенные. Такие разные и такие необыкновенные, что не мешало бы всмотреться в них получше. На видном месте расположился ташкентский бай Рахматуллабаев. Очень известный, очень почтенный до 1917 года "Торговый дом. Английские, французские и американские серпы. Ташкент. Воскресенский базар". С Рахматуллабаевым попивает чаек не последний во времена царизма коммерсант Туркестана Муминбаев из Коканда. Его хлопкоочистительные заводы держали крепко дехкан за горло. О! А этот как уцелел? Позвольте представиться: "Джины американской системы Муррей - Техас - континенталь и К°". Постоянный представитель господин... извините, ныне советский гражданин Фузаилов. Немного обрюзгла его физиономия, немного пообтерлась на швах его синяя шевиотовая тройка. А так Фузаилов выглядит совсем ничего, словно "товарищи" и не отобрали у него в семнадцатом миллиона чистоганом. А вот купец второй гильдии Чугунов что-то совсем сдал. Он уже не знаменитый оптовик. Он уже не тот Чугунов, который во всех рекламах призывал: "Едущим в Ташкент рекомендуется заехать в гостиницу "Россия". Электрическое освещение. Роскошный салон-ресторан". Нет, Чугунов со своей кудлатой бородой и опорками на ногах совсем смахивает на нищего с паперти Сергиевской церкви. Да и от лоска и франтоватости тут же сидящего плантатора и оптовика Абеля Беллуевича Оганова тоже не много осталось. Кто в жалком, вовсе одряхлевшем старичке признает жуира и франта, катавшегося по Кауфманскому проспекту в тысячной коляске на серых рысаках? Кстати, и Рустам Газиевич Адибеков - "Парадные головные уборы для господ офицеров" выглядит совсем невзрачно, как и его кокандский друг Гулямджанов, сидящий тут же и неопрятно и жадно уплетающий шашлык.