_______________

* Н а с т а л и к - один из видов каллиграфического почерка

арабской письменности.

Но пальцы одеревенели, а история не тронулась с места. И все потому, что язык похож на собаку. Собака рыщет впереди хозяина, а язык впереди ума.

Однако ноздри уже обоняют приятные запахи котла.

СТИХ:

Вода и соль! Да, тут работа воды и огня.

Вот как тонко сказал поэт Абу Нафас о похлебке. Но в доме Алаярбека Даниарбека похлебка варится не из воды и не на огне. У нас похлебка кипит от языка матери наших детей многоречивой Гульчехры (мы не сказали "болтливой", о благосклонный к кающимся!). Я слышу, Гульчехра раскричалась в своем эмирате, название которого кухня. С перепугу даже моя перепелка трепещет в рукаве халата. Лев рыкает, а верблюд дерет глотку. Сколько шума из-за пустяка! Нашей супруге подавай сорт риса "кзыл арпа", прославленный у нас в Зеравшанской долине, а я купил в кооперативе белый рис. Да стану я жертвой женского языка! Огонь рождает пепел, а брань даже дыма не оставляет. Известно, жвачка человека - его слова.

Супруга стоит на пороге кухни, и в руке ее меч - железный половник. Разве не похожа возлюбленная моя супруга на Керим-хана, заслужившего кровавыми деяниями прозвище Великий Убийца? Почему, о Кроткий, ты вложил в столь соблазнительное тело гурии нрав филина?

Почему? Потому что ты не Всемогущий, а Ничего-немогущий. Иначе ты не допустил бы, чтобы царь поэтов Абу Нафас бегал вокруг Каабы и кусал за икры правоверных. Ужасный безбожник Абу Нафас совершил паломничество в Мекку лишь потому, что одна очаровательная и набожная рабыня багдадского халифа Гарун-аль-Рашида отправилась в Мекку замаливать свои грехи. Сердце царя поэтов давно горело страстью к той красавице. И когда она прикладывалась губками к черному камню, Абу Нафас очутился рядышком и прикоснулся своими губами к тюльпану ее щечки. Вы думаете, что аллах тут же испепелил святотатца Абу Нафаса вместе с кокетливой вертушкой? Нет, всемогущество аллаха выдумано бухарскими жирными муфтиями. А Абу Нафас воспел поцелуй у Каабы в восхитительных стихах.

Но, кажется, мы опять отдалились от сути...

Начну же описание с того дня, когда мой хозяин... Какой же он хозяин? Человек из рода марви не признает никакого хозяина.

СТИХ:

Хозяйская одежда маркая,

Хозяйская лошадь потливая.

Когда я говорю "хозяин", речь идет о беспокойном докторе, с которым я, Алаярбек Даниарбек, в Стране Гор воевал с отцом непотребства, турецким генералиссимусом, шелудивой собакой, зятем халифа - Энвером-пашой. Где были охотники, где дичь?

Кто скажет?

Так вот, в день, послуживший началом событий, открывается калитка и к нам во двор входит доктор. После приветствий и объятий доктор сказал: "Друг, помню я, что вы изъявили желание совершить паломничество к мавзолею имама Резы в Мешхеде".

Да, такое желание лежало на донышке сундука моего сердца. Все мы, марви, считаем своей святыней Мешхед.

СТИХ:

Даже камни идут в Мешхед.

"Укладывайте ваш хурджун, - посоветовал доктор. - Наденьте дорожные сапоги, подпоясайтесь да не забудьте шило и иголку с ниткой". Оказывается, доктор отправлялся с экспедицией в Персию и хотел взять меня с собой.

О дающий силу, мог ли я предвидеть, что последует, хотя ясно, если берут в дорогу шило и иголку, предстоит долгое путешествие.

СТИХ:

Порой боится человек повстречать в пути судьбу!

Кто знает, где на дороге лежит камень, о который придется споткнуться? Но не спрашивай прыгающую лягушку о ее прыти. Мог ли Алаярбек Даниарбек знать, что паломничество к Золотому Куполу подобно хождению канатоходца над бездной. Кто хочет мяса дичи, отдает десять фунтов своего мяса...

Я, Алаярбек Даниарбек, снова вступил на путь странствий. За неимением дервишеского плаща "гайдари" я надел домотканую бязевую рубаху, вместо "хирки" - рясы - белый камзол, вместо пояса "танбанд", из шерсти жертвенной овцы, повязался шелковым платком, изящно расшитым ручками дочки-умницы Шафокат. Прихватил я на всякий случай и дервишескую веревку "сойли" с тремя баги - узлами: первый узел - "эльбаги", ручной узел, предостерегающий от воровства; второй узел - "дильбаги", напоминающий о вреде лжи; третий "бальбаги", узел чресел, упрекающий за гнусность блуда.

Отправляясь в Мешхед, я принял на себя обязанности дервиша, а таких обязанностей, да будет известно, двенадцать: быть поваром и носителем мешка, быть слугой и подносителем жертв, быть хлебопеком и конюхом, быть дворецким и подметальщиком, быть доверенным лицом и караванщиком, быть кофейщиком и привратником. Все пришлось исполнять Алаярбеку Даниарбеку, и лишь обязанности шейха - начальника - оставил себе беспокойный доктор...

На рассвете перекнул я через плечо хурджун и пошел на станцию. Проводы дервиша неприличны. Но дочке нашей, умнице Шафокат, я не мог запретить пройти со мной до угла. При всех своих совершенствах Шафокат не отличается послушанием. Считает она там всякие дервишеские предписания глупостью. На вокзале меня уже ожидал беспокойный доктор с билетом до Ашхабада.

На этом заканчивается первая запись в школьной тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Щенок нападает на тигра,

Птенец дерется с лисицей.

А в а з  А т т а р

Голос звучал над рекой. Молодой голос. Он пел назло ветру и холоду, шуму воды и острым, колючим снежинкам вперемешку с песком.

Милая, схожая с солнцем,

Что же случилось? Что же случилось?

Блещешь ты дивных зубов белизною.

Что же случилось? Что же случилось?

Кызылкумский ветер нес из пустыни песок и снег.

Он отгонял весну и норовил выветрить весенние грезы из головы и сердца молодого парня, дерзко распахнувшего куртку на груди.

Никак парень не хотел признать, что еще своевольничает на реке северный ветер, что кругом, сколько глаза не щурь, нет и в помине не только красавиц, "блещущих дивных зубов белизною", но даже и живой травинки на берегу не найти.

Видавшая виды тельняшка пропускала струи - какие там струи - потоки сварливого, пронзительного ветра.

Желтая река морщилась под холодным дыханием пустыни. Желтые скользкие берега выползали рыбьими спинами из мути крученного и перекрученного в неистовстве шайтанского танца снега.

О железную палубу ветер даже скрежетал от злости. Железная палуба полыхала морозом. Ледяное железо кусало подошвы ног сквозь худые подметки. По желтой жиже реки медлительно плыло желтое ноздреватое сало. Аму-Дарья выглядела неуютно.

И если парень хотел согреть сердце стихами, ему надо было выбрать совсем другие стихи, а не стонать вместе с древним Атаи: "Что же случилось? Что же случилось?"

Петь бы ему сейчас что-нибудь знойное:

Пышут жаром полуденным объятия Аму,

Не страшись их! В пепел тебя не сожгут...

Такие строфы пел летом джирау - сказитель - на пристани в Турткуле. Сидел он на теплых досках причала, седой, как сама песня, и руки его, сжимавшие старенький кобуз, дрожали. И голос его, выводивший дрожащие трели, тоже трепетал комышинкой под дуновением горячего ветра, налетавшего из недр пустыни. Джирау пел, а Зуфар улыбался. Стыдно видеть смешное в старческой дрожи, в надтреснутой, слабенькой мелодии. Зуфар прятал в губах смех и нырял по-мальчишечьи с высокого помоста. Он плескался в прохладных глубинах омутов и водоворотов. Он не боялся. У него железные мускулы грузчика и железное здоровье степняка.

Он пришел на реку из Кызылкумов, чтобы стать лоцманом и штурманом. И совсем не потому, что на реке легче, а в песках труднее. В песках, среди барханов и соли, жизнь сурова. На Аму тоже суровая, трудная жизнь. Но река влекла блеском водных пространств. В реке так много воды, а в колодцах так мало, ничтожно мало. И в Аму-Дарье такая вкусная вода! Не то что соленая скудная вода колодцев. Восточного человека всегда мучит жажда. Его мечты всегда о воде.

Сначала Зуфар жил в пустыне. Много лет, просыпаясь по ночам, он видел черное небо с серебряными звездами. Много лет он с вершин барханов видел только такие же барханы, серые, желтые, красные. Много лет он странствовал со стадами по пескам от солончаков Кемирек-кум, что к северу от Бухары, до острова Атау на Аральском мелководном море. Он не мерил караванные тропы верстами и километрами. С детства отмерял он пути отар днями, неделями, месяцами.