Казацкие дети часто играли в войну, — выступив за город и построив камышовые крепости, — и, хотя наш герой чаще плелся за победителями, в тучах пыли, с виноватыми слезами на светлых глазах, ничто не могло отвратить его от службы. В 1836 году, четырнадцати лет от роду, уже вкусив два чужих языка и поигрывая на скрипке, он обнаружился в Санкт-Петербурге, в императорском Артиллерийском кадетском корпусе.

Пять лет провел он в корпусных классах и вышел из них новым человеком — искусным не только в математике, чертежах и баллистике, но и в спорах, к военному делу не относящихся. Он и в языках совершенствовался не по старым романам, в его руках побывали и философы, и отъявленные якобинцы, а Евангелием нашего героя стали сочинения дерзновенных авторов, кто пекся не о приумножении богатств, а о врачевании общества, об его исцелении от тирании и рабства. Бог был забыт навсегда, и если не подвергался хуле, то только потому, что юноша, воспитанный в православной и богопослушной семье, никогда не преступал этой последней, кощунственной черты.

Возвращение на Дон после пяти просвещенных лет Санкт-Петербурга было подобно жестокому падению. Подъезжая к Новочеркасску по старой воронежской дороге, миновав унылую в осеннюю пору приаксайскую степь, наплавной мост и триумфальные ворота, поручик ощутил тоску на сердце и предчувствие пустой жизни. Жалким показался гостиный двор, сбитый из досок, не радовала глаз и гимназия, огороженная ветхим забором, в соседстве с казармой убого стояли крытые камышом домишки. Среди этой нищеты возвышались каменные двухэтажные строения людей именитых и денежных, арсенал для легких орудий и двое триумфальных ворот, построенных по желанию атамана графа Платова еще в царствование императора Александра Павловича, столь милостивого к донцам. Но еще более скудной, после Петербурга, пришлась умственная жизнь донской столицы. Умственное стеснение, в котором оказался поручик, доводило его до отчаяния, и он положил себе зарок не пить вина — даже и лучшего, не волочиться — противу всех офицерских традиций, не жертвовать ночей картам (по гривенке в бостон, по маленькой в вист). И хотя ему шло к тридцати и кровь домогалась своего — он держал слово обета, служил без нареканий, а долгие часы свободы от службы отдавал не прекрасному полу, — если верить молве, необыкновенному в тех краях, — а писанию портретов и ландшафтов красками и игре на скрипке. Так бы могла и закончиться его жизнь, с репутацией женоненавистника. Но вот в волнение стала приходить Европа, возмутился Париж и немцы, а за ними Италия и Вена, потянулись и в Россию благодатные сквозняки, столь опасные здоровью государя императора: одних окон и дверей недостало, чтобы затвориться наглухо, понадобились еще и штыки, и пушки, и кивера, и походные бурки, и кухни, и чарки анисовой водки. Так европейскими сквозняками вытянуло под Варшаву и батарею поручика Т., вместе со скрипкой и с кожаным походным сундучком, повидавшим Березину, Бородино, Польшу и немецкие города, с сундучком, завещанным молодому кадету его двоюродным дядей, сподвижником Кутузова, генерал-лейтенантом Павлом Петровичем Турчаниновым, в бозе почившим осенью 1839 года.

Обретя новых друзей в варшавском кружке вольнодумцев, подогреваемых близким жаром европейских страстей, поручик воспрял духом, и только краткость сроков не позволила ему вполне понять направление времени. Кружок, согласный в осуждении тирании, монархии и крепостничества, был раздираем спорами и жестокими несогласиями. Кляня тирана, поручик не мог скрыть своей любви к России и не раз ловил на себе пылкие, несогласные взгляды молодых поляков. И напротив, отрицая Бога, заходя в этом дальше модных немецких философов, он встречал в тех же юных поляках такую преданность католичеству, какой ни понять, ни принять не мог, не находя преимуществ этой веры перед православной и любой другой. Поляки видели в католичестве возможность объединения нации, даже ценою пропасти в славянстве: католичество, полагали они, неминуемо и для всего славянства, ибо в православии они подозревали особого рода не изжитое историей язычество.

Так, в смятении умственного вещества, усугубляемом первой в жизни дружбой с женщиной, дочерью князя Л., поручик попал под приказы венгерской войны. Как и все русское воинство, был он под высокой рукой князя Варшавского, генерал-фельдмаршала графа Паскевича, шел через униатов, захаживал в их церкви, где пели по-славянски и без органа, однако не с клироса, а с хоров; шел мимо изб, где иконы висели не внутри, не в красном углу, а снаружи, прибитые над дверьми; дивился богатству одних и крайней, даже и на Дону невиданной, скудости жизни горцев-русинов; повидал и пленных венгерских ландштурмистов, поражаясь неподходящим для войны белым «венгеркам» со светло-зелеными гусарскими шнурами, маленьким — вполголовы — фуражкам и сбоку зашнурованным полусапожкам. Втаскивал с казаками орудия к перевалам, вдыхал дым артельного котла; на перевалах встречал сторожевых донцов, с пикой в одной руке и поводьями оседланного коня в другой; смеясь, выхватывал картофель, испеченный в золе костра, и думал о том, когда же наконец откроется неприятель, когда и как он, поручик Т., найдет в своем сердце достаточно неприязни к нему, чтобы честно сражаться и убивать, и возникнет ли, наконец, приязнь русских к австрийцам, так резво бегущим от польского генерала Бема и венгерского Гергея; приязнь к офицерам, чьи имена так напоминали многих генералов российских, — к Миллерам, Кауфманам и Пистолькорсам?

Теперь он стоял под дулами пистолетов, перед стариком мадьяром, — но привел сюда поручика долг офицера, а не злоба к народу, которого он не знал. В этом была его слабость и печальное преимущество: мадьяр, если он сколько-то умен, не мог не заметить отсутствия вражды в открытом взгляде русского.

— Дайте слово, — проговорил старик, — что вы не прибегнете к оружию и не позовете своих солдат.

— Охотно, — ответил поручик. — Здесь нет военного противника, а мирным жителям мой свинец не опасен.

Тут заговорил в бреду человек, лежавший на скамье, заговорил не по-мадьярски, а по-польски.

— Вы владелец этого имения? — спросил поручик.

Яростные, ничем не сдерживаемые мадьярские проклятья вырвались из уст старика.

— Владелец — предатель, он с австрийцами! — ответил наконец старик. — И он, и его сыновья недостойны имени венгерцев. Мы нашли здесь короткое прибежище: моя семья, дочь и сын. Сын заболел, он не приходит в сознание…

«Зачем он лжет, я ясно слышал польскую речь?» — подумал поручик, но не стал уличать старика. Поручик представился, мадьяр назвал себя: Иштван Кодай, и они прошли под лестницу.

— Мария Кодай, — сказал старик, коснувшись рукой темных волос дочери, спадавших на зеленый бархат плаща, но не называл ни дряхлого, согбенного монаха, ни сына, смертельная бледность которого вернее всего говорила об опасной потере крови. Голова повязана окровавленным шарфом, тело по грудь прикрыто крестьянской буркой из овечьих шкур. Дочь Иштвана не смотрела на поручика, даже ненависть была сейчас бессильна перед ее страданием, перед чувством, которое соединяло ее с умирающим поляком. Как бы ни любила она брата, такой взгляд сестры невозможен, это смотрела любовь, великая любовь, которая однажды делает человека, рожденного другой женщиной, самым близким тебе.

— Кто этот поляк? — спросил поручик Т.

— Я расскажу вам все, как дворянину и человеку чести, — сказал старик. — Оставим их.

Он увел поручика в дальний угол залы. Поручик успел разглядеть на соседней с лежавшим поляком скамье и пуховую, с низкой тульей шляпу, опоясанную черным крепом, и окровавленный доломан, и широкую саблю с эфесом в ножнах, брошенную на край стола, и понял, что встретился с не совсем мирными мадьярами. Старик не скрывал этого: возраст не позволил ему вступить в регулярное венгерское войско, и он предался деятельности ландштурма, пробивался от деревни к деревне, от мызы к мызе, искусно минуя австрийских шпионов, горные заставы и разъезды улан. Сотни ополченцев обязаны ему тем, что избрали дорогу чести и служения великой республиканской идее. Гергей и Бем и генерал Дембинский гнали солдат Габсбургов, в Трансильвании австрийские войска открыто бежали, республика была близка к победе, но случилось непоправимое: в дело вступили корпуса Паскевича. При первом сближении венгры инстинктивно, обманывая себя, принимали русских казаков за переодетых австрийских улан, полагая, что царь дал австрийскому императору только костюмы, гардероб европейской трагедии, но не исполнителей! Увы, пробуждение было ужасным: против нескольких тысяч поляков, которых сердце привело под знамена республики, австрийцы получили 200 000 заемных штыков, артиллерию и казачьи сотни. Молодой поляк, офицер Дембинского, был прислан помочь ландштурму в обучении и в бою, события отрезали его от штаба Дембинского, и он остался здесь; честно сражался, покорил сердца ополченцев и, более других, сердце Марии Кодай. По ее настоянию они сегодня обвенчались в замке, и удары колокола в ночи — это согласие господнее на их святой союз…