Булавин решил теперь воздействовать на киевского губернатора князя Голицына, в подчинении которого находился белгородский воевода. Булавин написал Голицыну полную собственного достоинства грамоту:

«Ведомо нам Войску Донскому учинилось, что нашего войскового атамана Кондратия Афанасьевича Булавина жена с сыном у вас в Белгороде сидят за караулом. И вы ее держите за караулом напрасно по доносу неправедных прежних наших старши́н Лукьяна Максимова с товарищами, а не по его Великого Государя указу. А если б за атамановой женой явилась какая вина, и она бы взята была по его Великого Государя указу и послана в Москву, а не токмо бы вам ее в Белгороде держать за караулом. И тебе, ближний стольник Дмитрий Михайлович, пожаловать бы войскового атамана Кондратия Афанасьева, жену его с сыном из-за караула освободить и отдать посланным нашим казакам на руки… И чтоб вам Дмитрий Михайлович отпустить ее к нам войску с нашими посланными казаками не задержав, бессорно. А буде вы ее из-под караула не освободите, и мы Войском Донским за нею к вам в Белгород пришлем от себя войско тысяч сорок или пятьдесят. А что у нас в войске учинилось меж себя, о, том мы Великому Государю и в походные государевы полки почасту пишем. А с сей отпиской послали мы войском вышеписанных казаков и велели им самим явиться и отписку подать тебе киевскому воеводе Дмитрию Михайловичу Голицыну с товарищами. Также велели им казакам милость просить у тебя и на словах».[23]

Покончив с грамотой, Кондратий Афанасьевич прилег отдохнуть, задремал, а когда открыл глаза, увидел, что солнце давно взошло, и услышал, как в соседней горнице оживленно шептались Галя, Никиша и кто-то еще…

Кондратий Афанасьевич прислушался, признал голос племянника Левки и по отдельным словам догадался, что ребята хотят отправиться на Донец с голутвенным походным войском, а Галя сердито отговаривает брата… И она права! Левке восемнадцатый год, настоящий казак, и на коне молодцом, и птицу влет стреляет, а Никишка совсем мальчик, рано еще ввязываться ему в драку…

Кондратий Афанасьевич потихоньку поднялся, подошел к двери, открыл, притворно строгим голосом прикрикнул:

– Вы чего тут спозаранку своеволите, спать людям не даете?

Галя, вздрогнула, всплеснула руками:

– Ох, тятя, испужал… Мы же тихо гутарили.

А Никишка, смело глядя в глаза отца, заметил:

– Спят люди ночью, а сейчас вон где солнце-то…

Левка, подправив лихо взбитый рыжий чуб, ломким баском выложил все сразу:

– Я просить хотел тебя, дядя… И Никишка тоже… Отпусти нас с войском походным…

Кондратий Афанасьевич сдвинул густые брови, коротко племянника обрезал:

– Слыхал. Не пущу.

Ребята смутились. Булавин продолжил:

– Война не сегодня кончается, успеете каждый в свой черед в походах побывать… А сейчас, Левка, ступай покличь ко мне атамана Некрасова.

Левка вышел. Никишка стоял недовольный. Отец подошел к нему, ласково положил руку на плечо:

– А тебя, Никиша, я с собой возьму, как на Азов пойдем… только о том до времени не болтай.

– Лучше бы тут сидел, – вмешалась неожиданно Галя, – в Азове, говорят, десять тысяч солдат, да сто пушек выставлено.

– А кто ж говорит, донька? – насторожился Булавин.

– Да по всей станице бают… Фролова Василия девки сказывали, будто сам царь с войском огромадным сюда для расправы над бунтовщиками идет…

– Я от черкасских казачат о том же слыхал, тятя, – подтвердил Никита.

Булавин сразу посуровел.

– Губернатор азовский и тайные враги брех сей в народ пускают, дабы ослабить нас… Чую, множество недругов вокруг меня! – Кондратий Афанасьевич помолчал, вздохнул, потом, обратившись к сыну с неожиданной мягкостью и легким укором, промолвил: – А ты, Никита, меня одного оставить тут хочешь?

На глазах у мальчика навернулись слезы, он прижался к отцу, тихо, смущаясь, произнес:

– Никуда я не хочу от тебя…

Галя с пылающим лицом подошла к отцу с другой стороны, прошептала страстно, как клятву:

– И я, тятя родный, никогда, никогда тебя не покину. До самой смерти!

… Хотя Игнат Некрасов постоянно возражал войсковому атаману и спорил с ним, Булавин все же любил и уважал Некрасова более других своих атаманов и полковников. Знал, что этот упрямый, крепкий как кремень казак всецело предан делу, и помыслы его направлены лишь к общей пользе, и никогда он не предаст, не изменит, не отступится…

Прощаясь с Некрасовым наедине, высказал Кондратий Афанасьевич свои сокровенные мысли. Признался, что не так страшат его государевы войска, как действия тайных недругов, и что не очень-то верит он даже своим старши́нам, посему и остерегается открываться перед ними.

Некрасова признание войскового атамана нисколько не удивило. Сказал просто, дружески:

– Я давно подмечаю, Кондратий Афанасьевич, как ты на две стороны озираешься… На Волгу-то пошто меня не пустил? Ссоры со старши́ной не желаешь… а сам ведаешь, сколь сильней были бы мы, кабы на Волгу вышли.

– Догадлив ты, Игнат, – невольно улыбнулся Булавин. – Я сам толковать хотел о том, чтоб забрал ты с Хопра более надежных Лунькиных вольных, да на Волге с Ивашкой Павловым соединясь, шли бы к Царицыну… вольность нашу казацкую всюду утверждали б…

– На царское милосердство, стало быть, не дюже полагаешься? – насмешливо сощурив глаза, спросил Некрасов.

– Чего ж полагаться, коли вышним командиром государевой рати поставлен брат убитого нами князя Юрия… Я на днях царю Петру другую отписку послал, прямиком пояснил, что собрались мы не для войны с ним, но ежели его полки станут разорять наши казачьи городки, то мы будем противиться всеми реками… Ну, а коли осилят они нас, – задумчиво продолжал Булавин, потирая собравшиеся на лбу морщины, – придется впрямь на Кубань-реку, к землякам своим подаваться…

– Там кто у тебя из ближних-то?

– Брат, племянники… наших донских и донецких верховых казаков много…

– Вот и порешим с тобой: буде начнут по Дону и Донцу теснить казаков царевы ратные люди, то мне, не мешкая, знак о том подай, соберемся вместе в Цимле, оттуда на Кубань шлях прямой лежит…[24]

Булавин, продолжая находиться в задумчивости, кивнул головой. Некрасов, силясь отгадать думы войскового атамана, пристально посмотрел на него, неожиданно вздохнул:

– Не родная нам на Кубани земля, Кондратий Афанасьич, и слезы человечьи там не слаще, да что поделаешь? Живыми в руки врагов нам попадать нельзя…

– Что впереди будет – один бог ведает, Игнат, – ответил со вздохом Булавин. – В готовности же ко всяким случайностям быть нам следует, и о сборе в Цимле положим с тобой накрепко. Благодарю, друже, за преданность твою, службу верную, советы добрые… А теперь накажи есаулам и сотникам нашу вольницу в Паньшином сбирать, а сам с казачьей полсотней ступай в Пристанский городок, чини, как говорено меж нами… Да Луньку Хохлача построже моим именем от своевольства остереги… Не могу забыть, сколько людей он, дурень, на Курлаке загубил.

– Попробую образумить, только надежды что-то нет, – сказал Некрасов. – Упрямый, черт! Ему хоть кол на голове теши!

– Розыском войсковым припугни, ежели дуровать будет.

– Ладно, постараюсь, Кондратий Афанасьич…

Атаманы крепко обнялись, поцеловались. Булавин вспомнив, добавил:

– Да возьми с собой племянника моего Левку… Хлопец смелый, горячий, ты опаси его где нужно, и посылки всякие ко мне с ним отправляй без сомненья… Прощай!