Потом, бросая время от времени строгий взгляд на хуторянина, капуцин медленно и с ударением продолжал: «Приказываем наказывать денежной пеней или, смотря по обстоятельствам, другими наиболее крутыми мерами тех из новообращенных, которые небрежно отнесутся к изданным нами указам, по поводу воспитания их детей в католичестве, а также и тех, которые возымеют смелость противодействовать этому каким бы то ни было способом».

– Вы видите, к вам могут быть применены наиболее крутые меры, – сказал капуцин. – Вы уже заслужили строгое наказание за то, что не воспитывали своих детей сообразно указам короля. Оставаясь на этом гнусном пути, вы, видно, хотите навлечь на себя еще новые возмездия.

– Мне остается только еще раз повторить: я никогда не отрекался от своей религии, и мои дети последуют моему примеру.

– Хорошую виселицу или галеры, вот что ты заслуживаешь! – крикнул Денис Пуль.

– Вы упорствуете в желании развратить и сбить с пути эти молодые души, давая им погрязнуть в гнусной кальвинской ереси? – спросил капуцин.

– Я упорно отстаиваю свое желание воспитать своих детей в вере моих отцов.

– Ваших детей отберут у вас! – крикнул капуцин.

– Отобрать у меня моих детей! – вскрикнула несчастная мать с ужасом, прижимая их к себе.

Потом она прибавила недоверчивым и умоляющим голосом:

– Но нет, это невозможно!

– Таков указ! – повторил капуцин.

И перелистывая свою ужасную книгу, он прочел следующее: «Людовика, милостью Божией короля Франции и Наварры, настоящим и будущим подданным привет! Указом, данным нами в Фонтенбло, мы подтверждаем, чтобы дети наших подданных, исповедовавших реформаторскую религию, были воспитываемы в религии католической, апостольской и римской. Мы считаем необходимым в настоящее время также усердно содействовать спасению тех, которые родились до этого закона, и исправить таким образом заблуждение их родителей, к несчастью уже вовлеченных в ересь и потому способных лишь злоупотребить властью, данной им природой в деле воспитания их детей...»

– Дети мои! Мои несчастные дети! Слышите, что они говорят про вашего отца и вашу мать, которые так вас любят, которые воспитали вас в страхе Божием? – воскликнула г-жа Кавалье, покрывая нежными поцелуями Селесту и Габриэля.

– Бог один читает в наших сердцах, – спокойно проговорил хуторянин.

– Молчать! – крикнул капуцин и продолжал: «По этой причине и согласно другим нашим соображениям, мы сказали и объявили, говорим и объявляем сими указами, подписанными нашей рукой, наше желание и соизволение, чтобы через неделю по всенародном объявлении настоящего предписания по всем округам государства и т. д. и т. д. все дети наших подданных-еретиков, упорствующих в исповедании так называемой реформатской религии, в возрасте от пяти до шестнадцати лет включительно, были отданы по распоряжению наших прокуроров и других высших должностных лиц на попечение их родственников-католиков для воспитания их в католической вере...»

– Есть у вас родственники-католики?

– Ни одного, сударь, – ответил хуторянин в то время, как жена его в смертельном страхе ожидала конца допроса капуцина, который проговорил:

– В таком случае указ предписывает следующее: «Мы желаем, чтобы, в случае если у этих детей нет родственников-католиков, они были помещены у назначенных судьями для воспитания их в католической, апостольской и римской религии лиц».

Потом, закрывая свою книгу, капуцин прибавил:

– Так как у вас нет родственников-католиков, то церковь, общая мать всех христиан, освободит невинные существа от ереси, которой вы хотите погубить их. Ваш сын и ваша дочь последуют за нами в Монпелье. Там они будут помещены в монастырь, где отрекутся от вашего скверного учения. Что же касается, вас, то вы тоже последуете за нами в Монпелье, где вам придется дать отчет в своем упорном сопротивлении королевским указам.

Г-жа Кавалье, бледная, растерявшаяся, казалось, не верила своим ушам. Она бросилась на колени перед капуцином.

В это мгновенье дверь быстро растворилась, и служанка вбежала с криком:

– Госпожа, госпожа! Ваша мать умирает! Приезд драгун привел ее в страшное возбуждение.

– Матушка, матушка! – крикнула жена хуторянина, поднявшись и бросаясь к дверям вместе с детьми.

– Остановитесь! – проговорил капуцин повелительным голосом. – Его высокопреосвященство должен раньше попытаться отвлечь эту душу от окончательной погибели и вернуть ее в лоно настоящей церкви.

И, повернувшись к капитану, он сказал ему:

– Прикажите, пожалуйста, маркиз, чтобы никто не выходил из этой комнаты. Я пойду поищу его высокопреосвященство.

– Ах, Шамильяр, Шамильяр, на какие мерзости ты меня обрекаешь! – нетерпеливо вскричал маркиз. – Если ты, наконец, дашь мне ротное мушкетерское знамя, дорого же, как видно, заплачу я за него!

Потом он обратился к Лярозу со словами:

– Приставь двух часовых к дверям; и чтобы никто не выходил отсюда!

Ляроз исчез.

– Послушайте! – воскликнул хуторянин с негодованием и скорбью. – Именем нашей умирающей матери, именем самых святых человеческих прав, я протестую против этого насилия!

– Но, Боже мой! Вам говорят: моя мать умирает! – раздирающим голосом воскликнула г-жа Кавалье. – Вы же сами видите: мы должны спешить к ней!

Как будто возмутившись всей этой сценой, маркиз быстро вышел. Денис Пуль последовал за ним, проговорив с беспощадной жестокостью:

– Наконец-то я чувствую запах ужина.

В это мгновение у дверей комнаты появились два драгуна. Капуцин попятился к дверям, сделав повелительный знак Жерому Кавалье, который хотел последовать за ним. Драгуны, скрестив перед ним мушкеты остановили хуторянина и закрыли двери.

– О, матушка, матушка! В этот последний час ты, может быть, призываешь свою дочь! – с рыданием воскликнула г-жа Кавалье, упав на колени посреди комнаты.

– Господи, Господи, сжалься над нами! – проговорили в один голос дети, бросившись на шею к матери.

Только Жером Кавалье стоял по-прежнему неподвижно, окруженный своей плачущей семьей. На его строгом лице лежала печать мучительных страданий. Увидев вдруг своего старшего сына, появившегося у открытого окна и вскочившего в комнату, он не мог удержаться от возгласа удивления.

Громадный орешник, на верхушку которого взобрался Жан Кавалье, спасаясь от драгун, доходил вплоть до окон Божьей комнаты. Кавалье легко мог спрыгнуть с ветки дерева в помещение. Отворенные окна дали ему возможность все видеть и слышать. Закрыв дверь изнутри засовом, он печально обратился к отцу:

– Простите, батюшка! Мое отсутствие сегодня ночью еще увеличило зло. Но раньше, чем вам рассказать все, подумаем о настоящем. Нельзя терять ни минуты.

– Мать моя умирает вдали от меня! Они хотят отнять у нас твоего брата и сестру! – крикнула г-жа Кавалье, в отчаянии ломая руки.

– Все знаю, матушка, – сказал Жан. – Необходимо помешать этому похищению.

– Но какими средствами, Боже мой? – спросила неутешная мать.

Жан указал на окно.

– Селеста и Габриэль оба достаточно легки и ловки. Они последуют за мной на дерево, с которого мы спустимся у стены. Наружная дверь никем не охраняется; и вскоре мы будем в лесу.

– В лесу! – воскликнула г-жа Кавалье. – А куда поведешь ты этих бедных малюток?

– К господину дю Серру, в замок Мас-Аррибас.

– О, нет, нет, только не в этот замок! – с ужасом воскликнула г-жа Кавалье. – Говорят, там происходит что-то страшное, зловещее. Ни за что не поручу этому человеку своих детей!

Жан с удивлением посмотрел на мать.

– Но отец может уверить вас, что дю Серр и его жена – добрые кальвинисты. Умоляю вас, матушка, решайтесь: минуты дороги. Эти люди могут вернуться. Не правда ли, батюшка?

Подумав несколько мгновений, старик сказал жене тоном, не допускающим возражений:

– Жан прав! Его брат и сестра будут в безопасности у стекольщика. Впрочем, раздумывать невозможно: эти безжалостные люди отнимут у нас детей. На их стороне сила и воля короля. Нам остается только покориться и выражать протест лишь слезами и молчанием.