Суровые, энергичные черты лица Ефраима совершенно почти скрывались под густой, черной, щетинистой бородой. Она доходила почти до глаз и придавала ему вид до того дикий, что заслужила ему прозвище Эгоальского Медведя. Цвет его лица был оливковый. Широкая повязка из волчьей кожи в два оборота обхватывала его непокрытую голову, прижимая ко лбу длинные, курчавые волосы. Его черные глаза, глубоко сидевшие в своих впадинах, светились мрачным огнем. Среднего роста, в самую пору лет, этот человек был сложения геркулесовского, его широкие, слегка согнутые плечи указывали на необыкновенную силу. Во всей волости к Ефраиму относились с робким уважением. Все знали его смелость, его строгую жизнь, его благочестие. Он жил в совершенном уединении, в шалаше, построенном в глубине леса. Его речь, короткая, смелая, полная поэзии, окрашенная мрачными образами, взятыми из Библии, единственной и постоянно им читаемой книги, повелительно и резко влияла на пастухов и на горных дровосеков. Они видели в нем святого и никогда не приближались к нему иначе, как с чувством благоговейного ужаса.

Услышав повелительный окрик Ефраима, его собаки остановились в нескольких шагах от волка, не переставая отчаянно на него лаять. Настигнув их, Ефраим соскочил с лошади, которая, не думая покинуть своего хозяина, следила за ним умным взглядом. Сторож, сняв ружье и зарядив его, решительно направился к волку, который последним скачком хотел броситься на него. Но Ефраим, держа одной рукой приклад, другою всунул кончик дула в отверстую пасть рассвирепевшего животного, закусившего железо с бешенством.

Раздался выстрел, и животное пало.

– Так да погибнут хищные волки! – крикнул Ефраим в диком возбуждении.

Проговорив эти слова Св. писания, он начал угрожающе размахивать ружьем. Солнце совершенно скрылось за Эгоальским лесом. Селеста и Габриэль, ободренные смертью волка, наскоро собирали свои стада, чтобы увести их в местечко Сент-Андеоль. Ручной голубь опустился на плечо к Селесте, и брат с сестрой вернулись на отцовский хутор. В последний раз боязливо оглянулись они на холм, уже погруженный в вечерние сумерки.

Ефраим, с его лошадью и собаками, расположились на вершине холма. Они обрисовывались темными фигурами в слабом золотистом мерцании заката. Детям, смотревшим на них издали и снизу, эти фигуры казались великанами. Руки и одежда эгоальского сторожа были окрашены кровью: он только что распорол брюхо волку. Наперекор обычному отвращению собак к мясу этого животного, его псы были настолько кровожадны и такие кусаки, что не брезгали и этой добычей. Удивительная вещь! Его конь Лепидот (по-еврейски – Молния), которого он, по какому-то дикому капризу, приохотил к сырому мясу, испуская дикое ржание, с трепещущими вздернутыми ноздрями, жадно лизал пачкавшую траву кровь.

Раздраконив добычу, сторож окликнул Рааба и Балака. Услышав его голос, собаки бросили наполовину уже истребленный остов. Провожаемый этими псами, цвета которых нельзя было уже отличить, благодаря покрывавшей их крови, Ефраим, опираясь на холку Лепидота и задумчиво спускаясь по гребню холма, добрался до своей уединенной хижины.

Едва успели Селеста и Габриэль покинуть равнину, как они снова были охвачены ужасом. Из одного из окон самой высокой башни замка Мас-Аррибаса, видневшейся на горизонте, точно белое привидение, прорвалось несколько ярко-красных снопов света.

– Смотри, смотри, сестрица! – Башня жантильома-стекольщика охвачена пламенем! – проговорил Габриэль, дрожа всем телом. – Говорят, это всегда обозначает несчастье.

– Пойдем домой, пойдем скорей, братец! – отвечала Селеста.

Дети ускорили шаги, желая достигнуть Сент-Андеоля до наступления ночи.

Сент-Андеоль, расположенный посредине косогора, в очаровательной местности, господствовал над Малым Ханааном.

Немного спустя Селеста и Габриэль появились со стадом на хуторе отца. Хуторянин Жером Кавалье, один из наиболее почитаемых обитателей Сент-Андеоля, придерживался простых, старых нравов. Характера он был сурового. Как и все протестанты, он управлял своей многочисленной семьей по патриархальным заветам. Во времена гражданских войн прошлого столетия его отец и дед бились, отстаивая права реформатской религии. Не осуждая образ действий своих предков, Жером Кавалье, однако, не подражал им. Не верил он, чтобы было такое право – ходить с оружием на королей, даже в защиту веры. В этом он добросовестно подчинялся учению пяти протестантских сект[4], которое предписывало глубокое подчинение правителю и взамен предлагало угнетаемым за религию христианам непоколебимость в страданиях и мученичестве. Жером Кавалье увещевал своих воздерживаться от всякого насильственного сопротивления, но он внушал им также, что скорее надо спокойно и с покорностью переносить самые жестокие мучения, чем отказываться от своих религиозных обрядов.

После отмены Нантского эдикта Людовик XIV отдал приказ закрыть или разрушить протестантские храмы и постановил, что всякий гугенот, примеченный или в собрании, или слушающим проповедь, подвергается ссылке на галеры или смертной казни. Несмотря на всю крайнюю строгость этих постановлений, Жером Кавалье принимал участие во всех собраниях, которые устраивали изгнанные пасторы в лесах и горах. Он не оспаривал у короля ни его власти, ни его права избивать безоружных протестантов, которые собирались, с целью благоговейно послушать «министров», как называли они своих попов. Но он полагал, что протестанты должны, не защищаясь, дать перерезать себя и таким мученичеством заслужить бессмертие, обещанное верующим. Жером Кавалье осуждал поведение большинства реформаторов, которые, несмотря на эдикты, покидали отечество, с целью исповедовать свою религию на чужбине. Он считал добровольное удаление из отечества слабостью, безмолвным признанием несправедливых порядков, которые нарушали свободу совести.

– Жить честным человеком и верным подданным в моей стране и в моей вере, – говорил он, – это мое право, и я не поступлюсь им, пока жив.

Глубоко уважаемый, горячо любимый в своем местечке, он всегда пользовался своим влиянием, чтобы успокаивать умы, приходившие все в большее волнение от новых преследований изо дня в день.

В то время как его младшие дети, Селеста и Габриэль, загоняли стада, Жером Кавалье сидел на каменной скамейке под защитой большого каштанового дерева, осенявшего вход в его хутор. Лицо этого старика с выразительными чертами, загоревшее от полевых работ, было одновременно и мягко, и серьезно, и строго. Ему было приблизительно около пятидесяти лет. Длинные, седые волосы ниспадали ему на плечи. Он был одет в жилет и камзол из коричневого кадиса[5], выработанного из шерсти его собственных баранов; на нем были большие онучи из белого полотна. Возле него сидела его жена, одетая в черное саржевое платье. На коленях у нее лежал большой кожаный мешок, наполненный монетами. Время от времени Жером Кавалье брал из него несколько монет: то была суббота – день, в который, по обычаю своей страны, хуторянин выплачивал каждому пахарю его еженедельный заработок.

Все они были реформатами. Потому ли что хозяин внушал им большое уважение, потому ли что они по природе своей были сдержанны, на лицах их лежала печать задумчивости, почти грусти. В глазах этих проворных и сильных обитателей гор виднелась холодная, но полная энергии решимость. Одетые в широкие казакины из белого толстого полотна, босые или обутые в сандалии, привязанные ремнями, с почтительно-непокрытыми головами, держа в руках свои войлочные шляпы, один за одним проходили они для получения денег мимо хуторянина, который обращался к ним то с вопросом, то выражая свое мнение о работах.

Старая женщина, с лицом, изможденным от страданий, сидела в кресле перед избой и с какой-то тихой грустью созерцала последние отблески этого, столь мирного дня. Когда покончили с выдачей жалованья, г-жа Жером Кавалье приблизилась к этой пожилой женщине и спросила ее с видимой заботливостью: