Имея в виду этот важный разговор с сыном, хуторянин со строгим и недовольным видом вошел в комнату, где ожидал его Жан.

Гугенот сел. Жан почтительно, но не совсем спокойно, стоял перед отцом.

– Мой сын ответил мне сейчас за ужином, как непристойно отвечать почтительному сыну, – начал строгим голосом старик.

Не без волнения заметил Жан, что его отец обращается к нему в третьем лице, – признак его особенно торжественного настроения. Он почтительно ответил:

– Простите, батюшка, я об этом сожалею!

– Хорошо! Но в будущем пусть мой сын никогда не произносит таких безумных слов в присутствии наших пахарей и слуг. Мы должны давать им пример подчинения законам и послушания королю, нашему господину и владыке.

– Наш владыка! – повторил Жан с надменным и нетерпеливым видом.

Бросив на сына строгий взгляд, хуторянин сказал ему:

– Спесь моего сына велика, но не мешало бы поубавить ее...

– Что вы хотите этим сказать, батюшка?

Старик продолжал, точно не слыхал его вопроса:

– Я воспользуюсь сполна, по завету Господа, правом отцов над детьми совлекать их с гибельного пути.

В словах старика скрывалась такая холодная и спокойная решимость, что Жан почувствовал себя и уязвленным, и испуганным этим вступлением, в котором отцовская власть проявлялась во всем своем величавом деспотизме.

– Я не понимаю, о какой это опасности вы говорите, – начал он посмелее.

Старик продолжал, как бы не обращая внимания на то, что сказал Жан:

– С тех пор как мой сын вернулся из Женевы, он занимается одними глупостями. Я поручил ему надзор за моими полями – он этого не исполнил. Он шляется по увеселительным местам и целыми днями ничего не делает. Мне кажется, он стыдится наших простых работ. Гордость, гордость его погубит, если не будет над ним бдительного и строгого ока отца. Гордость его обуяла. Он возмущается при мысли о короле-господине. Это не к добру. Тот, кто сегодня отрицает власть своего короля, завтра не подчинится власти отца, а потом и своего Бога...

– Как можете вы это думать! Разве я когда-либо был к вам непочтителен, батюшка?

– Мой сын не может быть непочтительным. Но этого еще недостаточно. Он должен приносить пользу своим, своей стране. Он должен трудиться. Он должен, как я, среди знойного дня обрабатывать в поте лица землю, а потом удовлетворенно, спокойно отдыхать вечером среди своей семьи, у порога своего дома.

– Я уважаю полевой труд, батюшка; но разными способами можно служить своей стране. Я учился в Женеве и...

– Мой сын ничему не научился в Женеве. И, научись он там всевозможным наукам, он должен знать, что не быть ему ни лекарем, ни адвокатом, ни нотариусом, ни писарем, ни клерком, ни прокурором, ни купцом. Он должен знать, что государственные должности ему недоступны. Королевские указы запрещают это.

– Эти-то гнусные указы и возмущают меня! – неистово крикнул Жан. – И почему это постыдное исключение? Почему составляем мы толпу угнетенных среди толпы угнетателей? По какому праву ставят нас вне закона? По какому праву?

– А по какому праву вы-то хотите уклониться от мученичества, если Господь к нему предопределил? И что значит настоящее в сравнении с вечностью? Что значит мимолетный гнет пред вечным освобождением? – спросил, глубоко возмутившись, старик.

– Но несправедливость?

– Я не спорю с моим сыном, – сказал хуторянин, сделав решительное движение рукой. – Он послужит своей стране, как я ей послужил. Он, как я, будет пахарем. Я свое отработал, я стар, я нуждаюсь в отдыхе. Он же молод и силен. Пусть станет он за сохой и поведет дальше начатую мной борозду. И в один прекрасный день, если Господь его благословит, как благословил он меня, он, в свою очередь, будет заменен своим сыном... Так придет день св. Иоанна, и мой сын станет обрабатывать этот хутор под моим присмотром. А так как ему пора обзавестись подругой, он женится на старшей дочери Антуана Алеса из Манда. Все уже улажено между мной и Антуаном. Я предупредил мою жену. Завтра мой сын проводит меня в Манд.

Отрывистые короткие иносказательные выражения, проговоренные важным тоном, указывавшим на привычку читать св. Писание, были произнесены стариком с полной уверенностью. Его изменившийся голос и вся его наружность показывали, что он не допускал и тени возражения. Жан Кавалье стоял перед ним, точно охваченный столбняком. Он опомнился только тогда, когда отец сказал, направляясь к двери:

– Пойдем, час молитвы настал!

– Батюшка, остановитесь! – крикнул Жан, схватив за руку собиравшегося уходить старика. – Простите, я, без сомнения, плохо понял. Вы говорили мне про какую-то свадьбу?...

– Я уведомил моего сына о его ближайшей женитьбе на дочери Антуана Алеса из Манда.

Жан воскликнул с глубоким изумлением:

– Но ведь вы хорошо знаете, батюшка, что это невозможно!

Хуторянин бросил на сына строгий, безучастный взгляд и направился к двери.

– Выслушайте меня, батюшка, сжальтесь, выслушайте меня! Я не могу жениться на дочери Антуана Алеса: вы не захотите моего несчастья, моего вероломства. Вам известно, что я и Изабелла, мы обменялись клятвами; вы знаете, что я люблю ее, что только она одна будет моей женой.

– Мой сын не произнесет никогда больше имени Изабеллы в моем присутствии. Он возьмет себе в жены ту, которую я ему предназначил.

– Никогда! – крикнул Жан, возмущенный непоколебимой уверенностью своего отца.

Хуторянин, сообразив, что его сын вправе удивиться запрещению не вспоминать отныне об Изабелле – запрещению, ничем не оправдываемому, вернулся и сказал Жану голосом уже менее строгим:

– Мой сын не может думать, что я потребую от него чего-нибудь наперекор его счастью и данному им слову... Если я ему говорю, что он не должен более произносить имени Изабеллы в моем присутствии, значит об этом имени не должно больше вспоминать. Если я ему говорю, что он освобожден от данного им слова, значит он освобожден.

Жан Кавалье глубоко уважал своего отца, он пришел в ужас от его слов. Он был ошеломлен этим неожиданным ударом, но потом под давлением жгучего любопытства, он, угрюмый и бледный, сказал хуторянину:

– Без сомнения, я вам верю, батюшка. Но почему же я свободен от данного мною Изабелле слова? Почему не произносить ее имени в вашем присутствии?...

Все лицо Жана выражало мучительное беспокойство. Хуторянин, который, несмотря на свою наружную сдержанность, обожал своего сына, почувствовал глубокую жалость к нему.

Внезапно изменив свое обращение, он протянул ему руку и проговорил:

– Не допрашивай меня, дитя мое!

Это движение, эти простые слова, волнение, которого отец не мог сдержать, – все предсказывало Жану какое-то страшное несчастье. Вспомнив тут же, что вот уже несколько месяцев как он не получал известий от Изабеллы, он с отчаянием воскликнул:

– Она, значит, умерла?

– Она не умерла, – ответил старик.

– Но она больна, она, может, при смерти?

– Она здорова...

– Она жива – и я свободен от данного мной ей слова? Она жива – и я не смею никогда произносить в вашем присутствии ее имени? – медленно проговорил Жан, точно стараясь проникнуть в смысл этой роковой загадки. – Она, значит, подлая! Батюшка, батюшка, отвечайте же: она, значит, подлая?

Помолчав довольно долго, старик ответил сыну, не спускавшему с него своих жадных глаз, торжественно громким голосом, точно произнося проклятие:

– Да, она подлая!

Жан, казалось, был уничтожен этими словами. Но вот ужас первого впечатления прошел: явилось сомнение, а вместе с ним и надежда. Он слишком любил Изабеллу, чтобы поверить словам отца.

– Батюшка, вас обманули! – проговорил он. – Вы рассказываете невозможные вещи. Вот уже два года, как Изабелла пишет, что любит меня. Она честна, она мужественна, она не унизится до лжи... Нет, нет, батюшка, вас обманули!

Хуторянин понимал, как глубоко должен был страдать его сын. Вместо того чтобы строго ему ответить, он мягко сказал: