— Да, тяжело сидеть в тюрьме, если она веселится на воле…

— Вот то-то!..

Он положил руки под голову и долго смотрел вверх, в закопченный потолок, думая о чем-то своем… Потом подробно рассказал мне о Бонке. Она работает в гостинице, окруженная чиновниками и разными кровопийцами, не знающими счета деньгам… У нее были большие неприятности из-за какого-то адвоката Татарчева, который несколько раз пугал ее, что устроит ей проверку, а в качестве уловки предлагал плитку шоколада. Бонка брала шоколад и посылала его в тюрьму, пока бай Стоян не запретил ей делать это. Бонка перестала присылать ему шоколад.

— Могу обойтись и без него! — резко сказал бай Стоян и горько улыбнулся: — Мать моя на селе меня все время таким же кормила… — Он начал смеяться, но в глазах у него была грусть, которую он не мог скрыть. — Как будто только шоколада нам не хватало… здесь, в тюрьме… С ума сойти! Жизнь, жизнь! — вздохнул он. — Не знаю, какая твоя Чочка, но такой, как моя Бонка, нигде не сыщешь!

— У тебя есть ее фотография?

— Есть одна, да поистерлась, нужно будет у нее попросить новую… Пишет, два раза мне высылала, но я не получил. Крадут их в караульной. Как увидят, что симпатичная женщина, так и забирают ее.

— Неужели? — удивился я.

— Да, Бонка как-то отшила тут одного надзирателя… Он приставал к ней… Моментально отшила… С тех пор у меня начали пропадать письма… Бонка мне сама рассказывала…

Он зашевелился. Достал из внутреннего кармана своего пиджака красную потертую записную книжку и долго рылся в ней, пока не нашел фотографию. Снимок был маленький, согнутый пополам. Однако это не помешало мне увидеть Бонку во всем ее великолепии. Она была действительно красива. С выцветшей фотографии улыбалось славное лицо девушки с грустными, привлекательными, чуть раскосыми глазами, которые излучали неприкрытое желание любви. На лбу ее, над бровями, вились два черных колечка.

— Из-за этих колечек я просто голову теряю! — сказал он. — Посмотри только, как они идут ей… Да и глаза у нее необычные… Задумчивые.

— В них есть что-то поэтичное, — изрек я.

— Да, взгляд у нее с поволокой, томный…

— Здорово подходит к колечкам.

— Не правда ли? Очень красивая! — Он вертел фотографию, то приближая, то отодвигая ее, восхищенный ее необыкновенными глазами и колечками. — Разве не так? Смотри, земляк!

В это время дверь помещения неожиданно открылась и на пороге возник надзиратель. Он был весел. Поигрывая ключами, оглядел нары. Такое настроение редко посещало его, и мы в этих случаях не ожидали ничего хорошего. «Улыбка Смерти, — говорили некоторые, — это наши слезы». И они были правы.

— Стоян Стоянов Гайтанов! — выкрикнул он. — Ты здесь?

Все притихли.

— Стоян здесь?

— Нет его… Сбежал! — сказал кто-то.

Смерть повернулся, чтобы рассмотреть говорившего, но в это время бай Стоян поднялся с нар и сказал глухо:

— Здесь я… Куда я денусь? Здесь я!

Смерть подал ему знак следовать за ним. Бай Стоян набросил свой тюремный пиджак в полоску и неохотно двинулся к двери. Лицо его из серого стало белесым, как будто его посыпали мукой. В глазах бай Стояна застыло недоумение. По опыту мы знали, что если кого-нибудь вызывают (как мы говорили, за «справкой»), то это не к добру. Кроме того, бай Стояна сейчас вызвали в неурочное время — был вечер.

Подобное случалось частенько. Вызывали того или иного, чтобы вручить ему «обвинительный акт», допросить дополнительно по указанию прокуратуры, устроить ему встречу с адвокатом, который ведет его дело. Бывало и другое — начинали «давить» на совесть, принуждать отречься от идеи. Одно время придумали даже такие «обработки»: заставляли заключенного подписать бумагу, что он отказывается от своих идей, что сожалеет о заблуждении, в котором находился до нынешнего момента, что порицает коммунизм. Заканчивалась бумага словами: «Очень сожалею о содеянном. Прошу меня помиловать и вернуть свободу». Этого опасались все мы. Каждый, кто писал эти слова, попадал в графу отступников — заключенные с ним не разговаривали, не дружили, не делились едой. Такой превращался в презренное существо, к нему никто не приближался.

Поэтому сейчас мы тревожились за бай Стояна, спрашивали друг друга, что им нужно от него, какому испытанию подвергнут его и выдержит ли он?

Все это занимало всех нас до поздней ночи. Сначала мы думали, что он не задержится там долго, как это бывало обыкновенно, но пришла полночь, а бай Стоян не вернулся. Мы поняли — происходит что-то необычное. Любой топот снаружи по ступеням или скрежет железной двери пугал нас, заставлял автоматически поворачивать голову в надежде увидеть знакомую фигуру. Но ни бай Стоян, ни Смерть в дверях не появились.

Ночь миновала. Дважды сменялся караул, слышались команды и лязг винтовок перед башней. Много раз издалека доносились удары часов с городской площади. Большинство из нас не спали — и из-за шума, и из-за дум о бай Стояне. В конце концов они уснули, только я да его приятель из гигиенической комиссии бодрствовали почти до утра. Мы лежали на соломенных тюфяках, голова к голове, и тихим шепотом рассказывали друг другу различные истории из жизни. Так я узнал и кое-что новое из прошлого бай Стояна. Но спокойнее я не стал, напротив, меня охватила еще большая тревога.

Как я понял, бай Стоян был сельским портным — из тех, что шьют пиджаки и грубосуконные брюки. Потом он переехал в Софию, чтобы стать «модистом». Шил костюмы, кроил пальто, укрывал нелегальные газеты и брошюры в швейной мастерской. Так прошло два-три года. Но он мечтал о чем-то большем. И тогда ему и еще двум таким же, как он, дали задание — на центральной железнодорожной станции в Софии остановить пассажирский поезд и выступить перед пассажирами с речами против фашизма. Это уже было настоящее дело, трудное, героическое. Трое смельчаков двинулись на станцию. Поезд был готов к отправлению. Локомотив пыхтел. Машинист и кочегар ожидали, когда дадут сигнал к отправлению. И сигнал был дан. Но когда колеса начали медленно двигаться, трое вооруженных парней неожиданно вскочили на ступени локомотива. Направив пистолеты на машиниста и кочегара, приказали остановить машину. Те сначала приняли все за шутку, но, напуганные пистолетами, тут же подчинились и остановили поезд, прежде чем он отошел от перрона.

Бай Стоян, самый рослый и крепкий, остался охранять кочегара и машиниста, а двое других выскочили на перрон, чтобы произнести речь против фашизма. Озадаченные пассажиры высовывались из окон вагонов и спрашивали, что случилось. Оратор в это время начал говорить, а другой парень с пистолетом охранял его. Речь продолжалась десять минут. Она состояла только из лозунгов: долой и да здравствует! Полицейские, конечно, выбежали узнать, что случилось с пассажирским поездом, почему он не трогается, но было уже поздно — трое смельчаков успели убежать и скрыться… Их долго искали, но безрезультатно. Только через неделю случайно нашли в одной из швейных мастерских. Парней арестовали и доставили в полицейский участок. Там их «обрабатывали» в течение месяца, а затем, «обработанных», перевели в тюрьму. Так возникло дело под названием «Большевик», потому что оратор, выступавший с речью, носил такую необыкновенную подпольную кличку.

Сейчас бай Стояна подвергли новому испытанию.

Мы прождали его всю ночь, но он не вернулся. Не было его ни на следующий день, ни на другой. Как в воду канул. Его соломенный тюфяк лежал пустой, накрытый истертым, пропахшим карболкой солдатским одеялом.

Прошли пять дней и пять ночей, и только тогда мы поняли, что его посадили в карцер. Мы объявили голодовку, но и это не помогло.

Бай Стояна освободили на восьмой день. Мы сразу же его окружили, чтобы понять, что произошло, но он не стал ничего объяснять. Как только мы ни старались и с какой стороны ни брались за него, чего только мы ни делали, чтобы услышать от него хотя бы слово, но он не отвечал. Замкнулся человек в себе и начал худеть. Выглядел рассеянным и отрешенным. Не торопился утром к умывальнику, как делал раньше, чтобы первым умыться и побриться перед тем, как раздадут чай. Оставлял недоеденным хлеб и похлебку. Однажды, когда принесли передачу от близких, он даже не пошел на свидание. Только написал на свертке: «Данное лицо отсутствует» — и вернул его. Надзиратель добавил: «Уехало на курорт».