Сколько было времени, когда проснулся Джинн, он не стал выяснять — в окне стоял день. Значит, времени было мало, потому что в этом дне на полу его комнаты по-прежнему находились ящики и тюки с дарами улизнувшего Хоттабыча. А он-то надеялся, открывая глаза, что никаких даров нет и в помине и наяву, благо моментальный сон, в который выплеснулось его расстройство, как только вчера он вернулся домой, заставил забыть его о дарах как о проблеме и обнадежил, что дары растворятся сами по себе с такой же легкостью, как проблема во сне.

Но дары были. Было, кроме даров, еще и неприятное чувство: вчера от отчаянья Джинн оставил на скамейке Пылесоса в самом что ни на есть беспомощном состоянии. И хотя Пылесос едва ли рассчитывал на чью-либо поддержку. Джинн чувствовал себя виноватым перед товарищем. Он начал одеваться, чтобы спуститься во двор — вдруг Пылесос еще там, — понимая, что это довольно глупо, но тут зазвонил телефон.

— Джинн, привет, проснулся? — Это был Пылесос собственной персоной. — Слушай, чурки с верблюдами у тебя еще?

— Да нет… Вечером свалили. При тебе. Ты вообще как сам?

— Я? Супер! Лучше не бывает. Они мне вчера с собой отломили. Конкретная тема. Даже без кальяна. Редкий вариант. Так меня вчера нахлобучило — сам себе завидую. Я даже в Амстердаме такого не пробовал. Я чего звоню-то, я просто хотел узнать, кто барыга. Чисто себе замутить.

— А ты где? — осторожно спросил Джинн.

— На работе, где же еще? — удивился Пылесос. — С утра бабки уже достали! — Пылесос работал врачом, довольно успешно спасая людей от болезней. — Сейчас одна ушла — я кабинет оставил проветривать. Мочей прет — кошмар. Ну, я заодно и дунул сразу — все равно никто запаха не почувствует. Прям по моче! Знаешь, как идет! — И Пылесос засмеялся. — А так просто у нас тут нельзя. Одни стукачи кругом — попрут сразу. И сидишь целый день на трамале. Ладно, ладно, шучу. Так, иногда.

— Ты во сколько заканчиваешь?

— В восемь. У меня сегодня сдвоенный прием — с восьми до восьми. Я даже не знаю, как выдержу. Если бы не чурки твои — вообще со скуки бы подох. Правда, вечером другая сестра будет. Семьдесят восьмого года рождения. Говорят, симпатичная. Я не видел ее еще. Но ты же знаешь, на работе нельзя. Ну так только, иногда. Ладно, все, пока, здесь телефон нужен. — И Пылесос прервал связь, не дожидаясь ответа.

Джинн повесил трубку и понял, что в комнате кто-то есть. Этот кто-то скромно сидел на тахте, дожидаясь, пока Джинн закончит разговаривать сам с собой — так, во всяком случае, казалось пришельцу.

— Хоттабыч!

— Доброе утро. Джинн.

— Привет. Как дела?

— Дела мои ничто по сравнению с той радостью, которая мне доступна в твоих словах!

— Я правда ужасно рад тебя видеть.

— Надеюсь, — горделиво проговорил Хоттабыч, — это связано с моими скромными подношениями.

— Ну, в общем, — замялся Джинн, — в общем, да…

— Не благодари меня. Конечно, я кое-что еще могу. Но это все ничто по сравнению с твоим поступком, полным благородства. Благодарность моя изыщет новые средства ублажить твой взыскательный взор…

— Хоттабыч, — перебил его Джинн, пряча глаза, — ты только, пожалуйста, не обижайся. Я не могу принять твои подарки.

Он бросил короткий взгляд на Хоттабыча, глаза и брови которого выражали крайнее недоумение, граничащее с раздражением, но отступать было некуда, и он продолжал:

— Я, я буду тебе очень признателен, если ты… — Джинн набрал в легкие воздуху, как водки — для храбрости, как будто и в том, и в другом содержится храбрость, и выдохнул, — если ты заберешь их обратно!

— Что-о? Ты требуешь, чтобы я, — хрып-чирик-пла-мя, — согласился взять назад принесенное мною в дар? Ужели мои подарки имеют так мало цены в твоих глазах?

— Да нет, как раз наоборот. Они слишком бесценны, чтобы я мог их принять.

Хоттабыч, насупившись, молчал.

— Ты ведь хочешь мне счастья? — начал оправдываться Джинн.

Хоттабыч молчал.

— Поверь, это богатство не сделает меня счастливым. Даже наоборот. Мне сложно все тебе объяснять, надо начинать с семнадцатого года. Ты слишком долго пробыл в своем кувшине. Ну, пожалуйста.

— В былые дни, — медленно проговорил Хоттабыч, — человек бежал за богатством, и никакое богатство не было достаточным, чтобы насытить его. Так неужели теперь богатство стало столь презренно в глазах человека, что ты находишь его стеснением? И при чем тут семнадцатый год? Объяснись.

Джинн вздохнул:

— Видишь ли, я, конечно, не против богатства как такового. Но я предпочел бы приобрести его постепенно. Привыкнуть к нему, что ли. Одного богатства мало для счастья. Богатство очень склонно… ну, навлекать на человека всякие там заботы и скверные истории. Особенно — у нас в стране. После тысяча девятьсот семнадцатого года.

Хоттабыч был в глубоком умилении.

— О юноша чудно-умеренный! — воскликнул он, — Чувства твои не уступают чувствам самого Соломона, на нем да почиет мир. Но даже он не так вполне презирает богатство, ибо имеет золото, слоновую кость и драгоценные камни в изобилии. И не встречал я до сих пор человеческого существа, которое могло бы их отвергнуть при предложении. Но так как ты, кажется, искренно считаешь, что мои убогие и ничтожные дары не будут способствовать твоему благу, а я хочу сделать тебе благо, а не зло, пусть будет по-твоему. Ибо прекрасно было сказано: «Цена подарка зависит не от него самого и не от дарящего, а только от получающего». Я прикажу забрать дары.

После таких слов сразу попросить у Хоттабыча миллион долларов в швейцарском банке было как-то неловко. Джинн подумал, что не надо было так горячо объявлять себя бессребреником, но потом вспомнил, что заставило его отказаться от сокровищ.

— И знаешь, если, конечно, тебе не сложно. Ко мне должны вечером прийти люди. У меня тут, в общем-то, и так не хоромы. А с подарками — совсем теснота. Если бы ты мог все это убрать до вечера, было бы супер.

— Не хоромы, говоришь? — отозвался Хоттабыч, обводя лукавым взглядом комнату Джинна, — Да, прибрать бы здесь не мешало. Знаешь что? Позволь мне приказать убрать твое скромное жилище, а тем временем мы могли бы продолжить нашу беседу где-нибудь на воздухе. Я хотел бы посмотреть твоими глазами этот город и его людей. Ты не мог бы показать мне его?

— Мог бы, — сказал Джинн. — Поехали на Манежку, что ли.

— Манежка — это имя места?

— Ну.

— И ты хочешь ехать туда? На чем?

— На метро, конечно. А-а. Ты же не знаешь ничего про метро!

— Я знаю про метро все!

— ?

— Все, что содержит это слово, я знаю про метро!

— И что содержит это слово?

— Подземный город, где многосоставные повозки перемещают по длинным норам людей от остановки до остановки.

— Ты уже был в метро?!

— Нет. Я даже не видел его.

— Откуда же ты знаешь про метро?!

— Ты сам мне сказал. Ты сказал: «метро». Каждое слово что-то означает: предмет или понятие, качество или действие. Внутри себя слово содержит все знания о предмете, надо только понимать его суть. Мне не нужно знать сам предмет, чтобы понимать его. Мне достаточно названия.

— И ты можешь по названию, ну, по слову, определить его суть?

— Конечно. И наоборот — от сути или посыла произвести слово. Или принять его. Вы, люди, специально придумываете слова, чтобы определять. И мы, духи, в равной степени попадаем под эти определения и значения. Поэтому я и просил тебя дать мне имя. Условно говоря, я есть твое слово — Хоттабыч. Но вы недооцениваете силу и славу слова. Слова — производные сути и ее источники. Суть мне известна, а слова не составляют мне труда ни в каких языках — главное, знать суть и способ воплощения слов. Тебя ведь не удивляет, что я говорю на твоем языке.

— Да, кстати, удивляет, конечно. Но вам, джиннам, так положено.