Никто не обращал на меня внимания. Люди безмолвно стояли, не сводя глаз с огня, словно завороженные. Только изредка раздавались реплики: «Зверье… Никого не пощадили…», «Российская мафия чего-то с латвийской не поделила…», «Ерунда, не надо говорить, чего не знаете…Обыкновенный грабеж…»

В пространстве, отделяющем горящий дом от людей, носилась, лая и подвывая, белая собачка Велты.

Пожарные что-то делали, но вся работа напоминала учебные занятия, приближенные к боевой обстановке. Из «рукавов» лились вялые струи воды, кто-то громко подавал команду, куда направить главный брандспойт, кто-то кого-то звал по имени.

Среди зевак я выделил мужичка простецкого вида с незажженной сигаретой в руке, взял его за рукав и вывел из круга.

— Расскажи, если знаешь, что здесь стряслось? — спросил я.

— А чего тут говорить, и так все видно. Приехали на машинах, пошли к дому, но там их, видно, уже ждали… Тоже начали стрелять… Я этого парня, Гунара, знаю, он зря пускать в ход ружье не станет. Те, что приехали на машинах, из автоматов, а он по ним потом уж из ракетницы лупил. Кажется, пять или шесть ракет выпустил… Я рядом живу, из окна все видно, настоящий бой. Но очень быстро все кончилось. Раздался сильный взрыв — аж у меня все стекла вылетели, а после взрыва загорелся дом…

Наконец мужичок вложил сигарету в рот и стал шарить по карманам спички.

— Забыл дома… Нет ли огонька?

— Что дальше?

— Я сразу не побежал, страшновато… Думаю, еще нарвешься на шальную… Да и жена на плече повисла, не пускает… Говорят, что уже после обстрела ту женщину, что жила у Гунара, поймали у речки, она там с пацаненком пряталась. Его там же в затылок, а ее притащили к дому и вот тут, — взмах рукой в сторону горевшего дома, — на колоде и разделали… Четвертовали, сволочи…Гунчу убили дома, я уже был тут, когда его выносили. Головешка осталась от человека… Смотреть жутко…

В ушах саднило от неистового лая болонки. С поджатым хвостом она металась в горячем пространстве, порой смолкала и, сжавшись, присев на задние лапы, жалобно скулила. Чего она ждала? И чего ждал я?

Мужичок что-то продолжал говорить, но я уже не слышал его слов. Они были лишними. И он, видимо, это понял. Отошел и встал рядом с женщиной, зябко сцепившей на груди руки.

Огонь стал сникать, меркнуть, и я уже спиной ощущал ненужность всего оставленного позади себя. В затылке набирала силу нестерпимая боль. Кругом стояла такая тишина, словно я оглох. Но нет, я слышал кваканье лягушки, стрекот цикад, что мне напомнило Крым и по ассоциации — лицо той, из-за которой все в моей жизни перевернулось вверх дном.

Я понимал, что возвращаться на машине в Ригу нельзя — наверняка все дороги уже перекрыты. Вдоль Утрои я дошел до пограничной зоны…

Здесь я разделся и, держа одежду над головой, переплыл туманную речушку. Она, словно бритвой, отрезала прошлое, и я оказался в другом мире. И как ни странно, ощущение определенности, пусть и горестной, принесло какое-то облегчение. Теперь разве что смерть могла остановить меня.

Я шел проселочной дорогой, не забывая, что все еще нахожусь в приграничной зоне. Сзади послышался звук приближающейся машины, и вскоре я действительно увидел «Жигули». Я вышел на середину дороги и поднял руку. Из полуоткрытой двери услышал:

— Контрабандист? Куда направляешься?

— В Краславу… Может, подбросите?

— А если стукнешь по башке и скажешь, что так и было?.. Ладно, садись…

Мы ехали по лесу, и фары высвечивали кусты старого орешника. Его здесь было столько, что казалось, ничего больше в этой местности не растет.

— Откуда, собственно, ты топаешь в такую рань? — от моего добродетеля несло алкоголем и табаком. — Ты знаешь, кто я?

— Судя по отзывчивости, неплохой мужик, и с меня причитается, — но когда я повернул голову и увидел лейтенантские знаки отличия пограничной службы, пожалел о своих словах.

— Ты мне, пожалуйста, мозги не пудри, говори, откуда идешь…

— Прямо из Москвы, специалист по повороту рек… Хочу Даугаву повернуть вспять, хватит ей целоваться с этой клоакой по имени Балтийское море…

— Во, видишь, до чего дошли… Еще немного советской власти — и все потекло бы назад… Слышь, нет ли у тебя сигареты, все со свояком выкурили?

— С удовольствием бы, но не курю…

— Значит, непорядочный человек…

— Зато пью, как зверь.

— Это меняет дело. Когда приедем в Краславу, проверим. Понял?

Уже рассвело, когда мы вкатились в Краславу. Перед тем как выйти из машины, я своему благодетелю протянул десять долларов. Пограничник скривился и сказал, что, мол, этой зеленой бумажкой не опохмелишься. Мы поехали по ближайшей тихой улочке и вскоре остановились возле чистенького домика за высоким некрашеным забором. Долго не открывали, а потом отдернулась занавеска и в окне появилось заспанное лицо молодой женщины.

— Бирута, гони быстро бутылку, — крикнул ей пограничник, — я встретил дружка… И что-нибудь занюхать…

Потом мы сидели в его машине, пили самогонку и закусывали старым салом и соленым огурцом. Я чувствовал себя не просто оглушенным — отупевшим, абсолютно деревянным. К этому состоянию нужно привыкнуть. Самый большой стресс можно как бы отложить, как откладывают карточный долг, пока в организме не наберется достаточно сил. Надо просто не думать о том, что произошло. И по возможности все время с кем-то общаться. И как можно больше пить спиртного, без перерыва на обед… Мой бывший психолог всегда приводил в пример поведение одного персонажа Хемингуэя. После того, как тот узнал, что в автокатастрофе погибли его двое сыновей, он выпил пару стаканов виски. Самое невыносимое время после трагедии — сутки-полтора. Я на всю жизнь запомнил слова наставника: есть только одно средство, которое подавит даже самое жестокое горе, — это пьянство.

»…Он сидел в глубоком удобном кресле, пил виски и понимал, что невозможно читать «Нью-Йоркер», если те, кого ты любишь, умерли всего несколько дней назад. Он взял «Тайм» и «Тайм» смог читать — все, включая раздел «Некрологи», где были оба его мальчика — мертвые, и был указан их возраст, возраст их матери, не совсем точно указано ее семейное положение и то, что она развелась с ним в 1933 году. Хороший журнал «Нью-Йоркер», — подумал он. Его, видимо, можно читать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый — можно ».

Это полезно знать, — повторяя слова писателя, говорил наш психолог.

«Следом за „Нъю-Йоркером“ он стал читать „Ринг“, а потом все, что было читабельно и нечитабельно в „Атлантик монсли“. — В этом месте наставник делал красноречивую паузу и, покусав свой черный ус, заканчивал: „Потом приговорил третью порцию и взялся за „Харперс“. Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось…“

Нас, спецназовцев-«интернационалистов», готовили к «мертвым петлям», когда неподготовленная психика вырубается, словно предохранители в электросистеме.

Я знал одного бойца, который после захвата виллы вождя исламских фундаменталистов, где особенно много было крови и жестокости, возвратившись на базу, умер от разрыва сердца. Не пил, не курил, занимался каратэ и мечтал когда-нибудь получить черный пояс…

В Краславе я пробыл ровно столько, сколько потребовалось, чтобы со своим новым знакомым опустошить четыре бутылки самогона и наслушаться его лекций насчет творившихся на границе несправедливостей. Он плакался, что работает в таком месте, где за день проезжают одна-две машины и ни одного порядочного автопоезда с контейнерами. А на нихто как раз только и можно заработать. «Нет каравана, нет и навара», — повторял он явно чужую присказку и пьяно щерил рот, полный металлических зубов. В претензиях к своему начальству он зашел так далеко, что пожалел о том, что в Латвии нет такого «орла, как Жириновский», который очень скоро навел бы железный порядок и укротил бы мафию, забывая, что без мафии навара не будет.

В конце концов пограничник посадил меня на автобус, который с минуты на минуту должен был отправиться в Ригу.