Какая-то тень мелькнула передо мной, и я подумал, что это, должно быть, мой друг М., последовавший за мной и теперь готовый показать мне предложенное им приключение. Я позвал его по имени, но в ответ не услышал даже эха. Все та же тень скользила во мраке между домами — бесплотная и полупрозрачная, в тусклом свете единственного на весь квартал фонаря я видел, как сквозь тень просвечивают бурые кирпичи. Это был не М., тень была женской, длинное платье волочилось по мостовой, и я подумал, что при жизни женщина, несомненно, была очень красива. Об этом говорили гордый поворот головы, высоко поднятый подбородок. Я не мог разглядеть черт лица, для этого здесь было слишком темно, и одним прыжком приблизился к тени, потустороннее происхождение которой было для меня совершенно очевидно. Это был призрак, и явление призрака на темной парижской улице представлялось мне вполне естественным.

Острое желание сделать еще одну затяжку заставило меня пожалеть об оставленной в покинутой комнате трубке, но я немедленно обнаружил, что до сих пор сжимаю ее в левой руке (в правой я держал кинжал). Остановившись на мгновение, я втянул в легкие горячий дым и не замедлил убедиться в том, что на улице стало чуть светлее, а призрак приобрел более плотные телесные очертания, хотя и продолжал удаляться от меня быстрыми бесшумными шагами.

Еще мгновение я потратил на то, чтобы принять решение: с одной стороны, следуя простой логике, я должен был сделать побольше затяжек, чтобы лучше видеть и чтобы заставить призрак стать материальным; с другой же стороны, оставаясь на месте и раскуривая трубку, я непременно упустил бы женщину, сколь бы эфемерным ни было это видение.

Я затянулся один раз и бросился вслед.

Я мчался по темной улице, дома смотрели на меня черными провалами окон и, как мне казалось, эти огромные глазницы расширились еще больше от охватившего их ужаса: они видели встречу материального с потусторонним, и эта встреча ужасала. Ужас, исходивший от окон, домов и самой мостовой, предупреждавшей меня об опасности гулким стуком, не мог не передаваться и мне, я ощущал, что все менее и менее способен контролировать собственные поступки, и что мое внутреннее «я» громко призывало меня остановиться и вернуться назад, отыскать М. и отправиться домой. И, тем не менее, нечто, имевшее ко мне весьма смутное отношение, будто таран, толкало меня в спину — если бы я попробовал остановиться, то непременно не удержал бы равновесия и повалился лицом вперед, на камни мостовой. Возможно, именно этот страх разбить себе лицо и заставлял меня мчаться, будто гончая, вместо зайца загнавшая матерого волка?

Завернув за угол, я увидел, что женщина остановилась у витрины, закрытой на ночь массивными ставнями. Она стояла, полуобернувшись в мою сторону, будто ожидала моего появления, и наши взгляды впервые встретились.

Святые угодники! Непреодолимая сила уперлась мне в грудь, будто я налетел на невидимый забор, расплющился об него, растекся вязкой жидкостью, в глазах моих потемнело, улица потеряла очертания, и лишь женщина осталась такой, какой и была — изумительный разлет бровей, иссиня-глубокие глаза, волосы, спадавшие до пояса, вырез платья открывал высокую грудь, вздымавшуюся от волнения, рука женщины была протянута ко мне, и я понял, что это именно она остановила меня, я ощутил прикосновение воздушных пальцев, острый ноготок впился мне в кожу под левым соском.

Я остановился и не упал, как ожидал еще мгновение назад, — напротив, я стоял, будто зажатый в тиски: сзади в спину мне уперлась рука, толкавшая меня вперед, а спереди незнакомка нежной ручкой сдерживала мои поползновения приблизиться, чего я хотел сейчас больше всего на свете.

Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:

— Мадемуазель, позвольте…

Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.

Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.

Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.

Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?

Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц — тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.

Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была — Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.

Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.

Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?

Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое «смерть, смерть, смерть»… Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе — способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?