Через минуту место рядом со мной было, наконец, свободно. Врач ушел следом, а полицейский остался, но разрешения на выход еще не было, пассажиры смирно сидели на местах, разглядывая представителя власти.

В проходе появился один из летчиков, тот, что спрашивал меня, не нужна ли помощь, и полицейский обратился к нему:

— Пассажиры из первого класса могут выйти, кроме тех, кто перешел в первый класс из этого салона.

— А мы? — полная женщина, сидевшая на четыре ряда дальше к хвосту самолета, поднялась со своего места и начала с агрессивным видом собирать с багажной полки свои баулы, продолжая громко развивать свой вопрос. — Я уже полчаса тут подыхаю от жары, хоть бы кондиционеры не выключали, я прилетела в Израиль или куда, я должна ехать домой, мне еще на самый север, в Маалот, мало того, что люди не выдерживают и умирают прямо в воздухе, так еще…

Полицейскому, надо полагать, был хорошо знаком этот тип женщин, и он сказал:

— Госпожа, вас никто не задерживает.

Вместо благодарности он получил очередную порцию упреков в некомпетентности, нерадивости, бездарности и прямом попустительстве мафии, в том числе и русской, без которой дело явно не обошлось. Пассажиры, продолжавшие сидеть в своих креслах, начали нервно смеяться, а полицейский, кажется, оценивал свои шансы остаться нераздавленным, когда пассажирка со своим скарбом начнет проталкиваться к выходу.

— Господа, — сказал полицейский, тщетно стараясь перекричать свою оппонентку, — все могут покинуть самолет, прошу остаться пассажиров, которые сидели на двадцать седьмом и двадцать пятом рядах, места С и D!

Двадцать шестой ряд он не упомянул, полагая, ясное дело, что я и так никуда не денусь. Самый важный свидетель.

Свидетель — чего?

В этой зоне аэровокзала я никогда не был. Не думаю, что коридоры здесь отличались чем-то от любых других коридоров в любом другом государственном учреждении. И все же, шагая рядом с полицейским и с трудом удерживая ставший вдруг чрезвычайно тяжелым кейс («чемодан, господин Амнуэль, получите в камере хранения»), я думал о том, что более мрачного коридора мне никогда еще видеть не приходилось. Позади я слышал топот ног — еще четверо пассажиров следовали за нами, не испытывая, как мне кажется, никакого восторга.

Полицейский открыл дверь, и мы вошли. Это был, скорее всего, «предбанник» — двое полицейских сидели за столом и играли в нарды. Непохоже, чтобы несение службы в аэропорту доставляло им беспокойство — во всяком случае, на их лицах не отражалось ничего, кроме желания довести партию до победы.

— Сюда, — сказал «мой» полицейский и открыл вторую дверь. — А вы, обратился он к остальным пассажирам, подождите здесь, пожалуйста, я постараюсь все оформить побыстрее и никого не задерживать.

Мы прошли вдвоем в следующую комнату, два окна которой выходили на летное поле. Гай Липкин (это имя я разглядел на нагрудном знаке полицейского) кивнул мне на пластиковый стул.

— Не покажете ли документы?

Он продолжал говорить по-английски, поскольку еще не знал, кто из нашей пятерки является гражданином Израиля, а кто туристом или каким-нибудь французским магнатом.

Я вытащил из кейса свой заграничный паспорт, и лицо Гая сразу просветлело.

— Песах Амнуэль, — с видимым удовольствием прочитал он и перешел на иврит. Свои, как говорится, люди — сочтемся.

— Господин Амнуэль, вы понимаете, что это моя формальная обязанность, нужно составить протокол, а вы сидели ближе всех. Может, вы разговаривали с госпожой Ступник, могли увидеть, когда ей стало плохо…

Значит, фамилия женщины была Ступник. А как ее звали? Подошло бы имя Орит, если она была израильтянкой.

— Гай, — сказал я (я был почти вдвое старше этого полицейского, в конце-то концов), — видите ли, я хотел заговорить с ней, но у нее такого желания не было. Плохо ей стало сразу после того, как она выпила бокал сока.

— Бокал она взяла у бортпроводницы?

— Да… То есть, больше не у кого было… Если быть точным, я не видел своими глазами. Я… дремал.

— Ей стало плохо сразу или некоторое время спустя?

— Я не знаю… Я обернулся, когда услышал, как она начала хрипеть. Бокал в ее руке был уже почти пустым. Но это ведь не значит, что она выпила сок только что. Могло пройти время. Минута-другая…

— Не больше?

— Нет, потому что стюардесса успела пройти только несколько рядов. И еще…

Я помолчал, раздумывая, как бы поточнее рассказать о своем наблюдении, а Липкин, чьи пальцы резво бегали по клавишам компьютера, записывая мои слова, бросил на меня вопросительный взгляд.

— И еще, — продолжал я, — у нее на шее какое-то странное красное пятнышко… Будто большой комар укусил. И капелька крови. Правда, может, мне это все померещилось, я, вы понимаете, сам чувствовал себя не лучшим образом…

Тьфу, мой сосед по дому, комиссар полиции Бутлер, услышав мою сбивчивую речь, наверняка сказал бы: «Песах, пойди отоспись, а потом придешь, я тебе налью кофе, который сам приготовлю, и ты мне связно и кратко изложишь свою мысль. Идет?» Липкин записал мои слова одной длинной очередью и, выпустив всю обойму, отодвинул пульт.

— Когда вы обратили внимание на пятно? — спросил он. — Можете вспомнить более точно?

— Когда ей стало плохо, — пробормотал я. — После того, как она выпила сок…

Дался мне этот сок! Впрочем, лишь бокал сока и мог послужить ориентиром во времени. Я ведь находился в состоянии полусна и на часы не смотрел. А стюардесса могла сказать точно, когда именно она проходила по салону со своим шкафом.

— На шее, говорите? — переспросил Липкин. — Где именно?

Я дотронулся пальцем до собственной шеи и отдернул руку, вспомнив неожиданно слова Рины «никогда не показывай на себе». Мне показалось, что во взгляде Липкина мелькнуло недоумение, наверное, ему еще не доложили об этом пятнышке.

— Сейчас вы можете поехать домой, — сказал Липкин. — Но будьте готов, вас наверняка вызовут в полицию, поэтому не покидайте Тель-Авив.

Я не покинул бы Тель-Авив, даже если бы мне было это приказано. Больше всего мне хотелось заснуть и никогда не просыпаться.

В конце концов, я ведь совершенно не знал эту женщину, почему ее смерть так на меня подействовала?

Обычно возвращение домой из зарубежной поездки — это вечер рассказов, раздача подарков, приподнятое настроение и сожаления о том, что поездка так быстро закончилась, ибо, хотя и верно, что в гостях хорошо, а дома лучше, но еще лучше задержаться в гостях подольше — пока не выгонят.

Я бросил чемодан в салоне, а кейс запихнул в угол кабинета, между компьютером и стеллажами. Рина еще не вернулась с работы, и я, не найдя в себе сил, чтобы залезть под душ, сумел только раздеться и упасть в полуразобранную постель.

Похоже, что я отключился мгновенно, потому что Роман Бутлер утверждал впоследствии, что звонил мне сразу после того, как получил на свой компьютер доклад Липкина о трагедии на борту самолета и о первых свидетельских показаниях. Увидев знакомую фамилию, Роман сразу набрал мой номер.

Никаких звонков я не слышал, а проснулся оттого, что кто-то топал по комнате и громко дышал мне в ухо.

На самом деле Рина старалась не производить шума и вовсе не дышать.

— Что с тобой? — спросила она, увидев, что я открыл глаза. — Ты стонал во сне. И почему ты бросил чемодан посреди салона? Что случилось? Тебя, кстати, Роман ждет уже полчаса.

На вопросы я отвечать не стал, а информацию принял к сведению. Роман наверняка хотел поговорить со мной о той женщине. Голова не болела, но ощущение было таким, будто она распухла и заняла весь объем комнаты: стены и потолок сжали мою черепушку будто клещами. Вставать не хотелось, но лучше было поговорить с Романом сейчас.

— Вид у тебя… — буркнул Бутлер, когда я, умывшись, вышел в салон.

— Тебе уже доложили?

— Не только доложили, я курирую дело от управления.